Учитель истории - Канта Ибрагимов

— Император Роман Второй — умер.

(Позже по этому поводу знаменитый историк писал: «Некоторые худые люди, рабы сластолюбия и сладострастия, повредили во время юности добрый нрав его (Романа II): приучили к безмерному наслаждению и возбудили в нем склонность к необыкновенным удовольствиям… некоторые говорят, что от неумеренной верховой езды сделались у него в легких спазмы, но большею частью полагают, что ему принесен был яд из женского терема».)

А Мниха не интересовало, что говорят, он знал поболее других, и хватаясь за голову, болезненно шепотом причитал:

— Все не так, не так, я упустил вожжи из рук. Что я сделал? А мог ли я иначе? Не мог… Лично у меня теперь тоже есть бу-ду-щее! Есть мой золотой Остак, а Ана его мать.

Этого Астарх, конечно же, не слышал, он был поглощен иным — дозор доложил: в море показался очень большой, явно хорошо оснащенный военный корабль, каких в то время было всего два-три на всем мировом флоте. Эту новость Астарх доложил Мниху.

— Ну что ж, — тяжело вздохнул Мних, — переигрывать поздно, отступать некуда. Будь что будет; моя совесть чиста… Астарх, этой ночью я ухожу. Как? Ты уже знаешь. Только смотри, не смей этим лазом пользоваться, лабиринт страшный, запутаешься, задохнешься, выход будет замурован… И последнее, что бы ни случилось, ожидай меня здесь пять суток, не появлюсь — уходи в Константинополь… Ну, — он по-отечески обнял Астарха, — береги себя и родных. — И уже с блеском влажных следов на впалых скулах. — Надеюсь, еще увидимся. Ваш гонорар — здесь, — он указал на металлический ящик. — Спасибо! — в поклоне.

Совесть Астарха была чиста, и как он ни крепился, а все же крепко заснул, и как прежде, даже не услышал, как Мних ушел; однако лаз на сей раз не прикрыли, видимо, предполагали, что больше пещера не понадобится.

Какой-то далекий подземный гул пробудил Астарха, и была еле заметная тряска; даже порода слегка посыпалась.

— Землетрясение! — заорал кто-то из воинов.

— Эти твари бегут из пещеры, — подхватил другой.

— Без паники, — рявкнул Астарх. — Все остаются на своих местах.

Как командир он должен полностью владеть диспозицией на прилегающей территории, и внося существенные корректировки в указания Мниха, Астарх велел два поста перевести поближе к морю, так, чтобы быть в курсе творящихся дел.

Днем пустота, зной, марево, и корабль застыл, как скала, и ни души на палубе не видно. Зато ночью с берега в замысловатом ритме мелькнули огни, и лишь пересекая лунную дорожку на воде, воины Астарха заметили две тени, ползущие к земле, и до рассвета — обратно. Еще прошли сутки, и вроде никакого движения. А на третьи, задолго до зари в горах, когда небо только чуточку прояснилось, воины разбудили Астарха. Там, на берегу, прямо у моря человек двадцать-двадцать пять, все в черных фесках и лишь один лысый, видимо, Мних, то ли танцевали, то ли играли, то ли выполняли какой-то ритуал, то ли вовсе дрались; словом, что-то невероятное вытворяли. И как только первые лучи солнца озарили слегка небосвод, эти тени как по команде пали ниц в сторону юга, а потом гуськом потянулись к горам, слились, исчезли. И вроде крика тех людей невозможно было услышать, а как опытный воин, чисто интуитивно Астарх почувствовал в раскаляющемся поутру воздухе какое-то странное оживление, будто бы смердящий дух. В подтверждение этого, вскоре из ущелья, выходящего к морю, стал выползать бесконечный караван навьюченных верблюдов, мулов, лошадей, так что даже желтого песка не стало видно — сплошь буроватое месиво.

В это же время крыльями замахали множество весел на корабле. Вплотную к берегу корабль не подошел, просто, как позволила глубина, приблизился, и тогда спустили с борта более десятка лодок, которые беспрестанно сновали к берегу и обратно. А люди в черном всем руководят; что-то считают и проверяют, торопят рабов, махают руками, наверное, с плетьми.

«Надо побыстрее отсюда убираться», — правильно подумал Астарх, издалека наблюдая за этой процессией, да какое-то внутреннее превосходство и достоинство не позволили ему этот приказ отдать — он дал слово стоять здесь пять дней. И в это же время на и без того оживленный морской берег хлынули с гор толпы вооруженных людей. Особой резни не было, даже погрузка не прекратилась, просто людей в фесках связали и тоже погрузили на корабль.

Вот теперь Астарх пожалел, а уходить поздно, заметят, надо ждать ночи, а до этого схорониться в пещере. Он был уверен, что уйдет, их обнаружить невозможно; да кто-то сдал, навел.

Целая армия окружила гору, в узкий проход пещеры просто так не войдешь — стали брать измором. И тут же царственный голос Никифора:

— Сдайте командира — Астарха, остальным пожалую жизнь и службу в моей гвардии.

— Здесь есть секретный лаз, — не унывает Астарх.

В черную дыру мало кто смел спускаться, и все же первопроходцы нашлись. Целые сутки ожидали — никто не вернулся. Тогда вызвались еще двое — то же самое.

— Я полезу, — сказал Астарх.

— Тогда все пропадем, — легкий ропот в темноте.

— И воды совсем мало, — еще один.

— Понял, — зверем блеснули глаза командира. — Тогда я сдаюсь, но вряд ли это Вам поможет.

Кто-то и пытался Астарха остановить, многие предлагали помереть в бою; да какой бой, если по одному едва выбираешься из пещеры. В итоге Астарх добровольно сдался; связали его, бросили к ногам Никифора, а потом и его поредевший отряд ласками выманили, тут же обезоружили.

— Этого на корабль, — приказал полководец, небрежно пнув Астарха. — А этих всех на кол, под нежное солнце, ха-ха-ха, а то мухи и слепни проголодались, моему коню покоя не дают.

Не церемонясь, плашмя, как бревно, скинули Астарха в глубокий мрачный трюм, и оттого, что кто-то завыл, и ему было совсем не больно, он понял, что упал на человеческие тела. Вскоре убедился, что попал в компанию черных фесок, и в углу блестит лысина Зембрия Мниха. В его сторону и перевернулся связанный по рукам и ногам Астарх.

Трюм закрыли, стало совсем темно, а дышать нечем — жара, влажность, крысиная вонь. Их долго никто не тревожил.

— Пить, дайте пить! Воды! — то хором, то в разлад заныли узники.

У Астарха самого рот давно пересох, умирает от жажды, а держится, ему не впервой — был он в рабской неволе — эту самую, тогда ненавистную воду, подавал в высотные дома Константинополя.

— Воды! Воды! — все чаще, слабеющим сухим, с треском голосом молят узники, уже плачут, стонут, и, к удивлению Астарха только Мних, вроде и старше всех, а стойко держится, только учащенно через пересохший рот сопит.

А на борту до них дела нет, и как догадывается по звукам Астарх, погрузка вроде закончилась, идет опись драгоценностей, а до этого перерезали весь экипаж, скинули в море.

Астарх запутался, но на третьи или четвертые сутки умерло сразу несколько узников. Остальные стали на непонятном языке что-то причитать, может молиться, сквозь рев.

— Перестаньте орать, поберегите силы, — впервые послышался голос Мниха на греческом языке.

— О-о-о! Ты сволочь, предатель, это ты во всем виноват, — почти хором ответили ему на этом же понятном для Астарха языке, а потом еще очень много, видимо, противного, на непонятном.

Эти эмоции были последним всплеском жизненной борьбы, следом все сдались, обмякли, и даже дыхание еле слышно, и как ни странно, то же самое и наверху, не только голосов, но даже шагов не слышно, будто все покинули корабль, и лишь жирные крысы остались хозяйничать, теперь уже смело ползают не только по мертвым, но и по еще живым, обгрызая в первую очередь уши и пятки.

А потом началась качка, видно, море заштормило, но корабль большой, нагруженный, лишь слегка кренится, да этого достаточно, и уже Астарх теряет сознание, всякую волю жить, и казалось — конец, как вдруг послышались чересчур властные, твердые шаги. Люк раскрылся, хлынул поток хоть и раскаленного, но свежего морского воздуха, и вместе с ним нависла тень.

— Да они ведь дохнут! — возмущенный голос Никифора. — Они мне еще живые нужны. Быстро вытащить, воды.

Пятерых, уже мертвых, побросали за борт; остальных привели в чувство, напоили.

— Что, — перед полулежащим на солнцепеке, еще еле живым Мнихом, царственно подбоченясь, встал, расставив широко ноги, Никифор. — Византию разграбили, изнутри разложили и решили в Европу со всем богатством бежать, там с чистого листа спокойно веками жить! Не вышло и не выйдет! Не тебе, жалкий Мних, ставить, убивать и миловать царей и эмиров… Вот твое послание — не умерщвлять Романа. Поздно!.. А вот письмо царицы Феофаны — тоже твоей ставленницы: выдала она тебя, ха-ха-ха, а теперь меня любит, в мужья кличет — знает, кто достоин быть законным царем! Царем великой Византии, которая стояла, стоит и будет стоять вечно!

Видно, эти слова крайне возбудили Никифора, он в нетерпении сделал несколько шагов по палубе, любуясь даже своей тенью, и вдруг, вновь вернувшись к Мниху: