Классициум (сборник) - Коллектив авторов

[Здесь нужно включить воздух] – верный Вахлак разрушил порочную цепь фантазмов. «Включить воздух» – значит активировать генераторы кислорода. При воскрешении это обновление добавили в мое новое тело в виде одноклеточной биоматрицы, прикрепленной к трахее. Для того чтобы клетки обогатителя начали делиться, нужно проглотить пилюлю с катализатором. Что я и сделал. Через несколько минут мои несчастные легкие вновь наполнились долгожданным воздухом. Прав был товарищ Ленин: «Важнейшей из наук для нас является – микробиология!»

Мы медленно шли вдоль уступа. Дорога, выстланная фитолитом, мягко пружинила под ногами. Этот прочный материал с высоким коэффициентом трения предназначался для горных троп. Очевидно, по дороге предполагалось перемещать сверхтяжелые грузы.

До равнины оставалось каких-нибудь сто метров спуска, когда Вахлак неожиданно замер. Пес водил лобастой головой из стороны в сторону, пытаясь уловить в разреженном воздухе тень насторожившего его запаха.

[Что случилось?] – сигнализировал я, и тут же получил ответ.

[Мы не одни]

Я принялся вглядываться в равнину и вдруг заметил застывших в отдалении всадников. Расстояние было велико, деталей не разглядеть. Было ясно, что наблюдатели очень высоки ростом, а их скакуны сильно отличаются от обычных лошадей.

[Это аборигены?] – заинтересовался я. – [Они враждебны?]

[Просто смотрят] – Вахлак издал низкое долгое ворчание. – [Странный запах]

[Идем дальше] – я, как ни в чем не бывало, двинулся вниз по тропе.

Странствия по Бессарабии научили меня не выказывать страха. Среди молдавских родов, землями которых я проходил, попадались разные люди. Не все из них были расположены к незнакомцам. Полудикие, гордые, ярые до расправы – они могли наброситься на странника в любой момент. Показать слабость значило стать добычей.

Всю дорогу до лагеря АН мы ощущали присутствие наблюдателей. Они неотрывно следовали за нами, однако так и не приблизились. Я был очень рад этому. Оружия у нас не было.

– Моя фамилия Гумилев, Лев Николаевич. А вы, стало быть, Пешков… Алексей Максимович. Репатриант первичным воскрешением, – начальник экспедиции внимательно, даже чересчур внимательно, разглядывал меня. На мгновение мне почудилось, что вот сейчас он вспомнит. Тщетно. В этом мире мы были незнакомы. – Вы служили на флоте. Отчего не вернулись?

– Не смог, – честно ответил я. – Всё как-то… изменилось.

– Понимаю, – он возвратил мне документы. – Значит, вы и есть обещанный морализатор?

– Верно.

Жизнь после смерти – что может быть заманчивее? Веками люди грезили этой мечтой. И вот она воплощена в реальность. Воскрешение как сумма передовых технологий. Даже не прорыв. Просто очередное качественное усовершенствование. Ты умер, а потом воскрес. Всё просто. Нет, не всё.

Приступив к систематическому оживлению мертвых тканей и реабилитации сознания репатриантов, ученые столкнулись с побочным эффектом, названным танатофилическим психозом. Одни воскрешенные после прохождения курса восстановления легко вливались в современное общество, другие – замыкались в себе, становились неуправляемыми и опасными. Рецидив мог наступить не сразу, и выявить неблагонадежного репатрианта было практически невозможно. Для разрешения особенно сложных ситуаций, связанных с психозами репатриантов, на базе Института Мозга создали службу морализаторов.

– Морализатор? А вы уверены, друг мой? – Месье Доуэль, могучий, седовласый, совсем не старый еще мужчина, больше похожий на атлета, чем на ученого, опустился рядом со мной на край садового куба. Эти внушительные сооружения возвышались теперь по всей Москве, точно зеленые шестигранные мамонты. Внутри – генератор земного тяготения, снаружи – симпатичный скверик. Скамейки и фонтаны. Студенты любили играть в «перевертыша», собирались большими компаниями на краю одной из граней. Тогда куб начинал вращаться вокруг гравитационного центра. Вся затея сводилась к тому, чтобы в момент перехода, когда машина снижала уровень притяжения, оттолкнуться от грани и зависнуть в сиропе неопределенности между небом и землей.

Мне же доставляло удовольствие смотреть на то, как исходят полдневным жаром сретенские крыши. Где-то там, на юго-западе, за вычурной лепниной доходных домов, скрывалась исхоженная лебедями ванна Патриаршего пруда. В переулках под крылом Вознесенского храма дремал причудливый особняк, плод фантазии гениального немца Шехтеля. Мой дом, в котором я никогда не был.

– Вы не хотите возвращаться на флот, – продолжал между тем Доуэль. – Это я могу понять. Но ваша призрачная память дает вам шанс стать писателем. Истории о Бессарабии, что вы рассказывали мне, поистине прекрасны. Докажите свое право, и может быть, ученые всерьез задумаются над теорией параллельных миров.

– Писатель не может жить только воспоминаниями. Он должен держать руку на пульсе эпохи. Возмужать на этой почве.

– Но вот взгляните на Тома Вулфа. Он не сдался. Отправился на Марс, а когда вернулся, написал «О скитаниях вечных и о Земле». Вы не читали? Напрасно. Внушительная вещь!

– Может, всё дело в Марсе? – Сказать, что мне хотелось взяться за перо – значит, ничего не сказать. Но что-то не пускало, одергивало. Рано.

– Может, и так, – Доуэль мечтательно улыбнулся, огладил серебристую бороду. – Надо будет махнуть туда на выходные. Говорят, под горой Олимп устроили базу ученые АН и уже видели туземцев!

Гумилев младший был очень похож на отца. Та же странная каплевидная голова, высокий лоб, уголки глаз опущены вниз. Брови широкие, пышные, вдруг обрываются, не достигая переносицы, словно там прикорнула невидимая звезда. Большой прямой нос с мощными ноздрями, узкие скулы, тонкие губы (это от матери) и маленький, слегка раздвоенный подбородок.

– Скажите… э… Лев Николаевич, ваш отец, он… – Мне вдруг стало неловко, словно я гимназист, скрывающий от родителей низкую оценку. Этнограф, напротив, оживился.

– Вы знаете папу? Отчего же я вас не помню?

– Знал… в прошлой жизни, – что тут скажешь? И в самом деле, знал.

– Он не вылезает со своей любимой Венеры, – мужчина улыбнулся, махнул рукой.

– А стихи? Как со стихами?

– Пишет постоянно. Последний сборник «Самум» имел большой успех. На презентации кого только не было.

Я вспомнил страшные годы, когда приходилось спасать от ненасытного Зверя то немногое, что еще сохранилось от старой русской интеллигенции. В двадцать первом мне самому пришлось уехать в Италию, и я не сумел ничего сделать для Гумилева-старшего. Его бросили в застенок, потом вывезли куда-то на окраину Петербурга и расстреляли. Глупо, бессмысленно, безвозвратно. Николая многие не любили, считали выскочкой, прожектером, и всё же… такой талант. Здесь же ничего этого не случилось, но мне всё равно было как-то неспокойно.