Подземный гром - Джек Линдсей

— Если ты хоть немного жалеешь меня — живи. Я всегда ненавидел слезы и всякие изъявления чувств. Умоляю тебя, будь спокойна. Сохраняй свое достоинство. Пусть будет, что будет, лишь бы дело обошлось без суеты и смятения.

Она сдержала слезы, грудь ее бурно вздымалась. Снаружи послышался топот ног, бряцание оружия. Арарик шепнул Пизону:

— Это необученные новобранцы из городских когорт, среди них немного германцев. Нерон не доверяет ветеранам. Гвардия восстанет, если ты подашь пример.

— Я ничего не могу сделать, — повторил Пизон. — Я не хочу беспорядков. Всех своих сторонников освобождаю от данной мне клятвы верности. — Он снова встал, когда у порога появился молодой центурион, вежливо поклонившийся хозяину. У Аррии вырвался громкий вопль. Пизон разомкнул руки жены.

— Ничего неподобающего. Помни о моем достоинстве, — проговорил он тихо, раздраженным тоном. — Это единственное, что у меня осталось. — Обратившись к центуриону, он сказал спокойно: — Нет надобности прибегать к насилию или запугиванию. Я готов умереть. — Он дал знак своему врачу и вышел из комнаты. Аррия снова отчаянно вскрикнула.

Центурион смущенно мялся на месте, потом сделал несколько шагов.

— Матрона, я не причиню насилия ни тебе и никому из присутствующих. Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится. — Она дико взглянула на него и с воплем бросилась к нему, замахнувшись. Он отвел ее руки, и она, пошатнувшись, упала на него.

Сирийский философ, выходивший вместе с Пизоном, возвратился и бросил насмешливым тоном:

— Ему вскрыли вену. Он умирает, как откормленный баран.

— Случается умереть и худшей смертью, — заметил центурион. — Например, как умирает изголодавшаяся овца. Это бывает чаще. — Он с любопытством посмотрел на полуобнаженную женщину с распущенными пышными волосами, плачущую у него на груди.

— Его завещание на том столе, — продолжал философ. — Тебе следует его отнести твоему повелителю.

— Значит, он не твой повелитель? — небрежно спросил центурион, внимательно приглядываясь к философу с еле заметной дружелюбной улыбкой.

— Я не признаю никаких повелителей, божественна только вселенная, и мы подвластны лишь ее законам.

Центурион разглядывал его, как невиданного зверя.

— Я не понимаю философии. Я ничего не слышал. Но, может быть, ты поможешь мне унять эту женщину? Она всего меня залила слезами. Я и не представлял себе, в каком щекотливом оказываешься положении, когда женщина обливает слезами тебе колени.

— Служанки разбежались со страху. Я крикну их, — сказал философ и вышел.

Все слуги убежали смотреть, как умирает в ванне их хозяин. Клиенты и сторонники Пизона разошлись беспрепятственно. Центурион наклонился и приподнял голову Аррии.

— За что ты так его любила? — мягко спросил он. — Мне хотелось бы, чтобы меня так любили. Но умереть я желал бы иной смертью. Впрочем, для этого у меня едва ли хватит средств. — Аррия тихо простонала. — Ты слишком нагрела мне колени, — заметил он, пытаясь ее отстранить. — Ты чересчур мягка. Понимаешь ли ты, что я принес смерть твоему мужу? Ты смущаешь меня. Отпусти меня, женщина. — Она вздыхала и стонала, крепко его обхватив. Но вот подбежали две служанки и увели ее. Центурион подался назад, потирая себе голые колени.

Вошел сириец.

— Пизон умер. Он был все-таки добрый человек.

— Безумец, — сказал центурион. — Такая доброта не в моем вкусе. Но он умел выбирать женщин.

С Пизоном обошлись милостиво благодаря его древнему имени. Латеран был арестован трибуном Стацием Проксимом, и ему было приказано тотчас покинуть дом. Он попросил разрешения проститься с женой и детьми.

— Нет, — ответил Проксим, — разве ты не мог это сделать неделю назад, вчера вечером, сегодня утром?

Тогда Латеран попросил предоставить ему выбрать себе смерть, на что он имел право по своему положению.

— Нет, — ответил Проксим, — и это ты мог сделать на прошлой неделе, вчера вечером, сегодня утром. Ты мог сто раз умереть, избрать самый лучший способ. И если сейчас у тебя нет выбора, пеняй на себя.

Латеран не понял иронии его слов и не подозревал, что имеет дело с собратом-заговорщиком. Но когда они подошли к месту казни, Проксим гневно толкнул его и сказал, понизив голос:

— Если бы ты стал сражаться, как подобает мужчине, я был бы на твоей стороне. А теперь издохни, как пес!

Это было место, где бичевали и распинали рабов, мрачная, обнесенная стеной площадка, где стояло три деревянных креста, потемневших от крови. Латерана заставили опуститься на колени на каменные плиты, пересеченные желобками.

— Не трогайте меня, — пробормотал он.

Проксим взмахнул мечом и нанес ему удар по шее. Латеран упал ничком, он был еще жив. Лезвие скользнуло ему по лопатке. Он с трудом поднялся на ноги, весь залитый кровью, и спокойно взглянул трибуну в лицо. Казалось, он наконец понял, где он и что с ним.

— Мужайся, воин, — сказал он.

Проксим, стиснув зубы, снова ударил Латерана, не дожидаясь, пока тот опустится на колени. Латеран грузно, с глухим шумом рухнул на землю. Проксим резко рассмеялся и неподвижно на него уставился с тревогой и отчаянием во взгляде. Меч выскользнул у него из руки, он отступил назад. Подошел легионер поднять меч, но он отстранил его движением руки. Потом медленно нагнулся, поднял меч и, передав его солдату, спокойно добавил:

— Вытри его хорошенько.

Трибун Гавий Сильван отправлен был к Аннею Сенеке узнать, что тот ответит на обвинение в сочувствии Пизону. Наталис показал, что незадолго перед тем Пизон, услыхав, что Сенека болен, отправил ему послание. Пизон спрашивал, почему ему не позволено навестить философа, на что Сенека ответил, что частые встречи не будут им обоим на пользу, но его выздоровление зависит от благополучия Пизона. Сенека прибыл на свою виллу под Римом за несколько часов до приезда Сильвана. Он сидел за завтраком с женой и двумя друзьями, когда вошел домоправитель и дрожащим голосом сообщил, что дом окружен легионерами.

— Это не должно вас тревожить, — сказал Сенека. — Пришли сюда центуриона.

Сильван подал ему письмо, где были изложены обвинения. Внимательно прочитав, Сенека ответил:

— Это правда, Наталис был у меня. Я извинился и отверг свидание с Пизоном лишь потому, что плохо себя чувствовал, что мне дорого уединение и я вынужден считаться со своим слабым здоровьем. Нелепо было бы предполагать, что интересы того или иного гражданина мне дороже своего благополучия. Никому я не стал бы делать такого одолжения. Низкопоклонство не в моем характере. Эта истина известна императору. Он должен признать, что при различных обстоятельствах Сенека свободно высказывал свое мнение и презирал искусство низкой лести.