Пять поэм - Низами Гянджеви

Письмо Дария Искендеру с угрозами и упреками

Дарий посылает Искендеру письмо, в котором бахвалится своей мощью и, угрожая уничтожить его и румийское войско, предлагает ому покориться.

Ответное письмо Искендера Дарию

Искендер пишет Дарию, что все они лишь рабы всемогущего Аллаха и только он держит в своей руке судьбы мира, и поэтому еще неизвестно, кому будет дарована победа в предстоящей битве. Искендер напоминает Дарию, что тот первый двинул против него войска, и предлагает покончить ссору миром. Дарий, получив письмо, отдает приказ войскам начинать битву.

Бой Дария с Искендером при Мосуле

Огромные войска Дария и Искендера построены одно против другого. Воины, страшась жестокой сечи, еще надеются на мир, но их предводители неумолимы. Начинается сражение. И Дарий и Искендер — в самой гуще схватки. Искендеру едва удается спастись от яростного натиска воинов Дария. Румийцы с трудом устояли. Наступает ночь. К Искендеру приходят два полководца Дария и предлагают ему за награду убить деспота, много раз оскорблявшего их. Искендер не верит им, осуждает их и все же дает согласие:

Но ведь каждый любое предпринял бы дело, Лишь бы только несчастье врагов одолело.

Победа Искендера над Дарием и смерть Дария

Круговой своей чаши, о кравчий, огнем Дай сиянье всему, я мечтаю о нем: Этот пламень сжигает в рубиновой чаше Все печали, что в сердце мы приняли наше. * * * Хоть на этой земле нам отраден привал, Но спешащий коня сам огнем подковал. Две калитки в саду, столь отрадном для взора, Но железного нет на калитках затвора. Ты, в калитку войдя, оглядись: впереди Есть другая калитка; побудь, — и уйди. Не безмерно люби ароматную розу, Неизбежной разлуки припомни угрозу. Береги свой счастливый, свой нынешний день. Все былое — ничто, все грядущее — тень. Этот путь не для радости нам назначали, А, быть может, для горести и для печали. Пригласили на свадебку ослика — он И воды натаскал, и мешком нагружен. * * * Вот что этому вслед стихотворцем радивым Было явлено всем в его слове правдивом: Светлый день отснял, и покровом густым Скрыл его полыханье полуночный дым, И луною, чтоб радовать смертные очи, Приукрасился сумрак спустившейся ночи. На переднем краю всех частей войсковых До утра были зорки глаза часовых. Караулы кружили, как жерновы. В скалах Куропаток будили. Немало усталых, В тяжкой дреме узрев боевого слона, Застонав, пробуждались от страшного сна. Отдыхало бойца распростертое тело, Но забвенье к нему все ж прийти не хотело. И молились войска, чтобы дольше текла, Бесконечно текла полуночная мгла, Чтобы день заслонила она им собою, Чтобы долго не звал он их к новому бою. А цари размышляли, томительный гнев Друг на друга в безмолвии преодолев: «День взойдет, о своем вспомнив светлом начале, Чтоб от черного белое мы отличали,— И мы рядом поедем; на кратком пути К примирению путь мы сумеем найти. Повод к поводу, между войсками, по лугу Проезжая, мы дружбу изъявим друг другу». Но советники Дарию дали совет, Угасивший благого намеренья свет. Не воспринял никто столь возможного блага. Царь услышал: «Сражайся! Победна отвага! Ведь румиец поранен; в борении с ним Превосходство бесспорное мы сохраним. Выйдем завтра на бой, — и в сраженье упорном Всех уложим румийцев на поле просторном». Так сказали одни, а другие мужи Предлагали дорогу уловок и лжи. Два злодея за битву свой подняли голос: «Не падет ни один повелителя волос!» Но и царь Искендер, под луной, в тишине, По-иному подумал о завтрашнем дне. Рядом — опытных двух полководцев подмога, Но ясна и ему полководства дорога. И открыл он соратникам душу свою: «День взойдет — и мы завтра, в Мосульском краю, Вновь приступим к достойному, к славному бою, Мышцы нашей души укрепляя борьбою. Если мы победим — мы над миром царим. Если Дарий — то царство возглавится им. Судный день всем живущим неведом грядущий, Все ж на завтра его нам назначил всесущий». И лежали бойцы, видя страшные сны, Предвещаньем и ужасом темным полны. Двери света раскрылись над ближней горою, И блеснула вселенная новой игрою: Просо звезд замесив, мир украсивши наш, Испекла она в небе горячий лаваш [374]. И войска задрожали, что тяжкие горы, И в смятенье пришли все земные просторы. Царь из рода Бахмана, восстав ото сна, Чтоб удача была ему в руки дана, Чтоб для боя ни в чем не сыскалось помехи,— Осмотрел все колчаны, щиты и доспехи. Сотни гор из булата воздвиг он [375], и клад Он решил сохранять между этих оград. Кончив с правым крылом, озаботился левым, И оно для врага станет смерти посевом. Крылья в землю вросли: был придержан их пыл. Недвижим был железный, незыблемый тыл. Дарий встал в сердцевине отряда, и, вея, Возвышалось над ним знамя древнего Кея. Искендер взял на бой свой нетронутый меч, К смертной схватке сумел он его приберечь. Всем храбрейшим, овеянным воинской славой, Приказал он идти у руки своей правой. Многим лучникам, левой стрелявшим рукой, Быть он слева велел; и порядок такой Он назначил для тех, кто и службой примерной, И всей силой охраною был ему верной: Вкруг него встать стеною, — не то что вчера. Был он словно булат, был он словно гора. Огласился простор несмолкаемым криком. Небеса возвестили о гневе великом. Зарычала труба, как встревоженный лев, Смелый змей заплясал. И заплакал напев Исступленно вопящего тюркского ная, Все сердца страшной дрожью дрожать заставляя. На слонах так взгремели литавры, что в Нил Не один, ужаснувшись, нырнул крокодил. Так завыла труба, что у лучников многих На бегу подкосились от ужаса ноги. Гром такой от пустых барабанов пошел, Что качнулись все горы, зазыблился дол. Копья были в жару, — и, как будто в недуге, Чтобы воздух глотнуть, пробивали кольчуги. Ливень стрел стал неистов, и стал он таков, Что про дождь свой забыла гряда облаков. Ртуть мечей засверкала в клубящейся мути, Разбегались бойцы с торопливостью ртути. Столько копий булатных вонзилось в тела, Что в горах за скалою дрожала скала. Так, врубаясь, мечи скрежетали от злости, Что рассыпались гор загремевшие кости. Столько стрел в колесо небосвода вошло, Что оно быть поспешным никак не могло. Так стремились к устам остроклювые дроты, Что устам и дышать уж не стало охоты. Стали копья шипами запретных оград, А щиты — словно полный тюльпанами сад. Всех настиг Судный день, страшный День воскресенья! И не стало исхода, не стало спасенья, Столько всадники яростных бросили стрел, Что бросали колчан: он уже опустел. И тела громоздились потомков Адама, И работала смерть, и быстра и упряма. О себе на побоище каждый радел. Кто подумал о том, сколько брошенных тел! Кто в одежде печали готовится к бою? Только синий кафтан [376]под кольчугой иною. Речь прекрасная, помню, была мне слышна,— Кто-то мудрый сказал: «Смерть на людях красна». Смерть убьет одного, а заплачет весь город, Разорвет на себе он в отчаянье ворот, А весь город умрет где-то там вдалеке, И никто не заплачет в глубокой тоске. Столько мертвых простерлось на горестном лоне, Что пред страшной преградою пятились кони. И на Тигре кровавом, — как желтый цветок, Отраженного солнца качался челнок. Но румийские копья в сраженье сверкали Горячей, чем заката багряные дали. Меч иранский, сражаясь, так жарко сверкал, Что согрел сердцевину насупленных скал. Так враги развернули меж грома и гула Судный день на прекрасной равнине Мосула. Рассыпа́лись отряды иранцев, и прах Всю равнину покрыл. Был один шаханшах. Позабыло о нем его войско. Упорно Продолжалась борьба. В поле стало просторно. Нелюбим был придворными Дарий, — и он Их заботою не был в бою окружен. И внезапно, мечами ударив с размаху, Нанесли двое низких ранение шаху. Наземь Дарий повергся — его не спасут,— Над смятенной землей начался Страшный суд. Сотрясая простор, пало дерево Кея. [377] Тело, корчась, лежало, в крови багровея. Тело мучилось в горе, в нежданной беде. Светоч с ветром не в дружбе, — они во вражде. Поспешили убийцы к царю Искендеру И сказали: «Мы приняли должную меру. Мы зажгли наше пламя, не хмурь свою бровь, Для тебя мы властителя пролили кровь. Лишь удар нанесли, — и прошло его время. Он целует сейчас твое царское стремя. На него погляди, больше нет в нем огня. Омочи его кровью копыта коня. Мы исполнили все, что тебе обещали, Ты нам повода также не дай для печали: Передай в наши руки обещанный клад, Мы стоим в ожидании щедрых наград». Искендер, увидав, что два эти злодея На убийство владыки пошли, не робея, Что при них и ему безопасности нет,— Пожалел, что он дал им свой царский обет. Каждый мощный, узрев, что с ним равный во прахе,— Неизбежно пребудет в печали и в страхе. И спросил Искендер: «Изнемогший от ран, Где простерт покоритель народов и стран?» И злодеи туда привели государя, Где ударом злодейским повержен был Дарий. Искендер не увидел, взглянувши вокруг, Ни толпы царедворцев, ни стражи, ни слуг. Что пришел шаханшаху конец — он увидел, Что во прахе был кейский венец [378]— он увидел. Муравьем был великий убит Соломон! Перед мошкой простерся поверженный слон! Стал подвластен Бахман змея гибельным чарам. Мрак над медным раскинулся Исфендиаром. Феридуна весна и Джемшида цветник Уничтожены: ветер осенний возник! Где наследная грамота, род Кей-Кобада? Лист летит за листом, — нету с бурею слада! И спешит Искендер, вмиг покинув седло, К исполину во прахе и хмурит чело. И кричит он толпе подбежавших придворных: «Заточить полководцев, предателей черных, Нечестивцев, кичливых приспешников зла, Поразивших венчанного из-за угла!» Он склонился к царю, как склоняются к другу, Расстегнул он его боевую кольчугу, Головы его мрак на колен своих свет Положил, — и такому участью в ответ Молвил Дарий, открыть своих глаз уж не в силах: «Встань из крови и праха. Не чувствую в жилах Животворного пламени. Пробил мой час. Весь огонь мой иссяк. Мой светильник погас. Так ударил мне в бок свод небесный недобрый, Что глубоко вдавил и разбил мои ребра. О неведомый витязь, свой бок отстрани От кровавого бока: ушли мои дни, И разодран мой бок наподобие тучи. Все ж припомни мой меч смертоносный, могучий… Ты властителя голову трогать не смей И не смейся: судьба насмеялась над ней. Чья рука протянулась, дотронуться смея До венца — до наследья великого Кея? Береги свою длань. Еще светится день. Погляди: это — Дарий… не призрак, не тень. Небосвод мой померк, день мой бледный недолог, Так набрось на меня ты лазоревый полог. Не гляди: кипарис распростертый ослаб. Не взирай на царя, — он бессильней, чем раб. Не томи состраданьем: я в узах, я пленный. Ты в молитве меня поминай неизменной. Я — венец всей земли, смертной муки не множь: Если я задрожу — мир повергнется в дрожь. Уходи! И, заснув, я все связи нарушу. Праху — тело отдам, небесам — свою душу. Смерть близка. Не снимай меня с трона, — взревет Страшной бурей вращающийся небосвод. Истекает мой день… уходи. Хоть мгновенье Одиночества дай… Мне желанно забвенье. Если вздумал венец мой, себе на беду, Ты похитить, — помедли… ведь я отойду. А когда отрешусь я от мира, — ну что же! — Унесешь мой венец, мою голову тоже». Искендер застонал: «О великий! О шах! Близ тебя — Искендер. Пал зачем ты во прах! Почему к твоему я припал изголовью И забрызган твой лик твоей царскою кровью! Но к чему эти жалобы? Все свершено! Что стенанье? Тебе не поможет оно! Если б к звездам поднялся челом ты венчанным, Я служеньем служил бы тебе неустанным. Но у моря — ко мне снисходительным будь! — Я стою в волнах крови, — в крови я по грудь. Если б я заблудился иль было б разбито На пути роковом Вороного копыто, Может статься, твой вздох не терзал бы меня. И такого не знал бы я страшного дня… Я клянусь! Я творцу открывал свою душу, Я сказал, что я смерть на тебя не обрушу. Но ведь камень внезапный упал на стекло. Нет ключа от спасенья. Несчастье пришло. Ведь остался из отпрысков Исфендиара Ты один! О, когда бы, мгновенна и яра, Смерть меня сокрушила и я бы притих С побледневшим челом на коленах твоих! Но напрасны моления! Ранее срока Мы не вымолим смерти у грозного Рока. Каждый волос главы наклоненной твоей Сотен тысяч венцов мне милей и ценней. Если б снадобье было от гибельной раны, Я, узнавши о нем, все объехал бы страны. Да исчезнут все царства! Да меркнет их свет, Если Дария больше над царствами нет! В кровь себя истерзай над престолом, который Опустел, над венцом, что не радует взоры! Да исчезнет навек смертоносный цветник! Весь в шипах садовод, — он в крови, он поник! Грозен мир, им повержен безжалостно Дарий: Подавая нам дар, яд скрывает он в даре. Нету силы помочь кипарису, и плач Я вздымаю. Заплачь, мое сердце, заплачь! В чем желанье твое? Подними ко мне вежды. Что пугает тебя? Что дарует надежды? Прикажи мне, что хочешь: обет я даю, Что с покорностью выполню волю твою». Слышал стон этот сладостный тот, кто навеки Уходил, и просительно поднял он веки И промолвил: «О ты, чей так сладок удел, О преемник благой моих царственных дел, Что отвечу? Ведь я уже в мире угрюмом, Я безвольнее розы, несомой самумом. Ждал от мира шербета со льдом, — он в ответ Мне на тающем льду написал про шербет. [379] От бесславья горит моя грудь, и в покрове Я простерт, но покров мой — из пурпурной крови: И у молний, укрытых обильным дождем, Иссыхают уста и пылают огнем. Ведь сосуд наш из глины. Сломался, — жалеем, Но ни воском его не починим, ни клеем. Все бесчинствует мир, он еще не притих. Он приносит одних и уносит других. Он опасен живущим своею игрою, Но и спасшихся прах он тревожит порою. Видишь день мой последний… вглядись. Впереди День такой же ты встретишь. Ты правду блюди; Если будешь ей верен, в печалей пучину Не падешь, ты отраднее встретишь кончину. Я подобен Бахману: сдавил его змей Так, что он и не вскрикнул пред смертью своей. Я — ничто перед силою Исфендиара, А постигла его столь же лютая кара. Все в роду моем были убиты. О чем Горевать! Утвержден я в наследстве мечом. Царствуй радостно. Горькой покорствуя доле, Я не думаю больше о царском престоле. Но желаешь ты ведать, чего б я хотел, Если плач надо мной мне пошлется в удел? Три имею желанья. Простер свою длань я К Миродержцу. Ты выполни эти желанья. За невинную кровь — вот желанье одно — Быть возмездью вели. Да свершится оно! Сев на кейский престол — вот желанье второе,— Милосердье яви в государственном строе. Семя гнева из царской исторгнув груди, Наше семя, восцарствовав, ты пощади. Слушай третье: будь хладным и сдержанным с теми, Что мой тешили взор в моем царском гареме. Есть прекрасная дочь у меня, Роушенек, [380] Мной взращенная нежно для счастья и нег, Ты своим осчастливь ее царственным ложем: Мы услады пиров нежноликими множим. В ее имени светлом — сиянья печать; Надо Солнцу со Светом себя сочетать». Внял словам Искендер. Все сказал говоривший. Встал внимавший, навек засыпал говоривший. Мрак покрыл небосвод, покоривший Багдад, Скрывший царский дворец и весь царственный сад, Сбивший плод с древа Кеев и сшивший для дара Синий саван — огромнее Исфендиара. День отвел от земли свой приветливый взгляд. Стал невидим рубин, появился агат,— И всю ночь Искендер сокрушался, взирая На того, кто был славен от края до края. Он взирал на царя, но рыдал о себе. Так же выпьет он яд: шел он к той же судьбе. И рассвет на коне своем пегом встревожил Все вокруг, и коня разнуздал и стреножил. Приказал Искендер, чтоб обряжен был шах, Чтобы прах опустили в родной ему прах, И под каменным сводом к его новоселью Чтоб воздвигли дворец с золотой колыбелью. И когда сей чертог был усопшему дан, Мир забыл, кто виновник бесчисленных ран. Обладателей тел: почитают, покуда В их телах: есть душа, что чудеснее чуда. На когда их тела покидает душа, Все отводят свой взор, удалиться спеша. Если светоч погас, безразлично для ока — На земле он стоял, иль висел он высоко. По земле ты бродил иль витал в небесах, Если сам ты из праха, сойдешь ты во прах. Много рыб, что расстались с волнами родными, Поедаются вмиг муравьями земными. Вот обычай земли! На поспешном пути Все идут, чтоб идти и куда-то уйти. Одному в должный срок он стоянку укажет, А другому «вставай» раньше времени скажет. Ты под синим ковром, кратким счастьем горя, Не ликуй, хоть весь мир — яркий блеск янтаря. Как янтарь, станет желтым лицо, и пустыней Станет мир, — и пойдешь за одеждою синей. Если в львином урочище бродит олень, Его срок предуказан, мелькнет его день. Словно птица, сбирайся в отлет свой отрадный, Не пленяйся вином в этой пристани смрадной. Жги, как молния, мир! Не жалей ничего! Мир избавь от себя! А себя от него! Мотылек — легкокрыл, саламандра — хромая, Все ж их манит огонь, чтобы сжечь, обнимая. Будь владыки слугой иль владыкою будь,— Это горесть в пути или горести путь. Вечный кружится прах, и, охвачены страхом, Мы не знаем, что скрыто крутящимся прахом. Это старый кошель, полный складок, и он Затаил свои клады; не слышен их звон. Только новый кошель будет звонок, а влага Зашипит, если с влагой впервые баклага. Кто б узнать в этой «Башне молчанья» [381]сумел Всю былую чреду злых и праведных дел? Сколько мудрых томил в своих тленных пределах Этот мир? Умертвил столько воинов смелых! Свод небесный — двухцветен. Кляня и любя, Он двойною каймою коснулся тебя: То ты ангелом станешь, всем людям на диво, То тебя он придавит, как злобного дива. Он, что хлеба тебе дать под вечер не смог, Утром в небо поднимет свой круглый пирог. Для чего в звездной мельнице, нам на потребу Давшей это ничто, — быть признательным небу? Ключ живой обретя, пост воспримешь легко. Будь как Хызр. Что нам финики и молоко! Уходи от того, в ком есть сходство со зверем,— Люди — дивы, а дивам души мы не вверим. Мчатся в страхе онагры, — их короток век: Человечность свою позабыл человек. От людей и олень, перепуган без меры, Мчится в горы, на скалы, в глухие пещеры. В темной роще, листву с легким шумом задев, Вероломства людей опасается лев. Благородства расколот сверкающий камень! Человек! Человечности где в тебе пламень? «Человек» или «смерть»? [382]Ты на буквы взгляни,— И поймешь: эти двое друг другу сродни. Мрачен дух человека и в злобе упорен, Как зрачок человека, он сделался черен. Но молчи и значенье молчанья пойми: Говорить о сокрытом нельзя, Низами.