Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его даже пожурить было невозможно, потому что, выслушав нарекания, он принимался журить самого себя, идеально копируя того, кто начал разговор, и все кончалось смехом.
Казалось, кому бы, как не ему, выступать на сцене? И дядя Филимон, который одно время руководил шиловским драмкружком, пригласил брата на роль. Тут-то и произошло недоразумение. До своего выхода Павло Васильевич, он играл попа, уже в поповской рясе, спал спокойненько в гримировочной. Когда же наступило время выхода, его разбудили и вытолкали на сцену. Роль он знал наизусть. Однако, выйдя перед людьми, оглядел зал, заулыбался на все стороны, развел руками и обратился к публике: «Чего не умею, люди добрые, того не умею», — и пошел за кулисы, наступая на полы рясы.
В гримировочной его стали спрашивать, что же такое случилось, и он объяснил: «Да оно мне и на репетициях надоело…»
Он был импровизатор и любил не писаных героев, а живых.
Заходил Михайло Иванович Тютюнник (по-уличному Гасан), вернее, не заходил, а втанцовывался из сеней в хату, обычно спиной к публике, заложив руки в рукава драной своей сирячины и напевая: «И по сеням тупу-тупу, и по хате тупу-тупу… Дайте, люди, закурить-залю-лячить!» — и притопывал разбитыми сапогами, обмотанными мешковиной, и улыбался добродушнейшим образом.
Гасан передразнивал не хуже Павла Васильевича, но не умел одного: петь, как пел Павло на клиросе в церкви всеми голосами, от баса до детского дисканта. Батюшка и не сердился на Павла за это. Только спрашивал после службы: «Это ты, Павел, блуждал сегодня из партии в партию?..» — и смеялся.
Хаживал еще Грицко Макарович Тютюнник, большой приятель нашего отца, спокойный великан, который проходил в дверь обычно боком, чтобы не зацепить плечами дверные косяки — так был широкоплеч, а также Егор Лукич Чобот, страстный поклонник слов «философия», «мужик», «адвокат» и разговоров на эту тему. (Как-то он сказал мне, держа на веревке корову, что паслась посреди выгона: «Если б тот университет да сюда бы вот на выгон, я тоже, сынок, его бы кончил!»)
Самым младшим из всех этих людей был наш дядя Филимон Васильевич, в семье которого мне пришлось прожить около восьми лет и услышать многое из того, о чем рассказываю. У Филимона Васильевича была прекрасная память, вкус к образному слову, и был он сам неповторимым рассказчиком. Григорий очень любил его слушать, глаза его всегда сияли, когда рассказывал дядя, а рука так и тянулась к записной книжке, с которой он, по крайней мере в Шиловке, почти никогда не расставался. Позже, работая над «Водоворотом», он просил меня в одном из писем, чтобы я записывал все, что рассказывает дядя, и посылал ему.
Я вспоминаю тут этих людей потому, что убежден: сельские типы, характеры, импровизированные ими, были находкой, благодарным материалом и своеобразной школой для будущего автора «Водоворота». А Павло Гречаный, Гнат Рева, некоторые бывальщины и детали сельского быта — это почли законченные творения Павла, Филимона и Михаила (Гасана) Тютюнников. Григорий умел слушать, ценил услышанное («Нет! Ты только послушай. Этот народ гениальный!») да и сам под настроение не против был скопировать кого-нибудь так же артистически, как и его дядьки.
2
Случилось так, что отцу нашему не пришлось пожить с первой женой — матерью Григория — и года. И кто сейчас, кроме отца, мог бы определенно сказать, почему так случилось? Мне же судить об этом не приходится… Известно лишь, что разлучение было молниеносное, без свидетелей и скандальной канители, а женитьба — нелегкой. Дело в том, что, когда будущие супруги уже должны были стать под венец — традиция эта была тогда еще прочной, — местные духовные власти категорически отказались их венчать, ибо по святцам Михайло Тютюнник и Евгения Буденная были родственниками. После нескольких отчаяннейших попыток выхлопотать разрешение на брак по-христиански отец, так ничего и не добившись, надел праздничную чумарку, взял харчи и отправился пешком за семьдесят верст в Полтаву искать счастья у архиерея. И нашел: молодым разрешили обвенчаться.
Прошло семь или восемь месяцев его жизни в приймах, но однажды поздним вечером отец перешел мост и снова, оказался в родном жилище — с больной матерью, которая уже несколько лет не владела ногами (если бабушка пряла, то дед или кто-нибудь из хлопцев крутили прялку, а она тянула нить), и двумя братьями: старшим Павлом и младшим, еще подростком, Филимоном.
Дед встретил сына довольно спокойно, словно знал, что так оно и получится. Только спросил, выглянув с печи:
— Нажился, говоришь?..
Видно, что-то не понравилось ему в сыновнем браке, однако в натуре Василя Феодуловича не было характерной для того времени домостроевской жилки — «как отец сказал, так и будет», — и он дал сыну волю. Вообще, рассказывают, дед не любил командовать в семье. Он любил другое: поговорить. Например, о том, что было сначала — слово или бог, читал и пояснял вслух «Четьи-Минеи», просиживал часами у окна и, заметив кого-нибудь на дороге, выкрикивал насмешливо: «Гляди, гляди, кто пошел! Хе, сук-кин сын бар-рбос… Так что? — Погнался, брат, за белым хлебом, да и черный потерял?!»
Есть люди, которые устают от разговора. Дед уставал от молчания. Власть над ним имел только мой отец. Когда дед говорил уж чересчур много, отец деликатно прерывал его: «Ну хорошо, папа, хорошо, гюйдемте-ка в поле» или «Разжигайте печь, а то тесто скоро из макитры выскочит». После смерти бабушки они хлопотали и у печи, и по хозяйству вдвоем.
Нельзя сказать, чтобы отец характером своим мало был похож на братьев и деда. Он также не упускал случая вставить меткое слово, умел скопировать, пошутить, однако никогда не превращался в балагура-весельчака, как это с радостью и вдохновением делал Павло Васильевич. Зайдет, к примеру, в лавку, постоит, погуторит с кем-нибудь о том, о сем, а если не с кем, то с лавочником, потом подопрет ладонью щеку и запоет чудесным баритоном:
Ой, я нещасний,
Що маю діяти,
Є горілка в лавці,
Та ні за що взяти…
Таким образом, мой отец, имея старшего брата, влюбленного в компанию и приверженного к слову старика отца, вынужден был взять на себя все хлопоты по хозяйству: днем мастерил в боковушке, копался в огороде или хлопотал у печи, а в воскресенье стриг и брил, как теперь бы сказали, на общественных началах, шиловских дядьков или сидел над книжками. Отец
