Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник

У КРАВЧИНЫ ОБЕДАЮТ

Усадьба Юхима Кравчины у самого луга, каждый год & заливается паводком, и ничего стоящего на ней не родится, разве что кормовые бураки да еще конопля — высокая» толстая, как лоза, годная не на пряжу, а скорее на топливо. Про картошку и говорить нечего: никудышная, кормовая картошка. Юхим каждую осень продает ее в районном городке или в Полтаве — горожанам лишь бы крупная, — а себе покупает полевую, разваристую.

Зато сено у Кравчины самое лучшее — густое, буйное, косу не потянешь, как вызреет. К тому же из всякой травы. Не сено — чай.

«Сейчас так: у кого сено, у того и деньги», — рассуждает среди мужиков Юхим и, довольный собою, своим умением хозяйничать, улыбается, глядя в землю, и подбородок легонько пальцами поглаживает.

С ним соглашаются, потому что каждый может помножить четыре-пять копен сена и две-три отавы на шестьдесят, а то и семьдесят рублей. С огорода таких денег не выручишь. Соглашаются, похваливают Юхима в глаза. А за глаза смеются: что ж это за хозяин, если не помалкивает о какой-то своей выгоде. Разве умные так делают? Если ты умный, то, построив, к примеру, новую крепкую хату, не хвались, а лучше поплачься: «Не хата получилась — шалашик, холодно зимой, хоть собак гоняй. Кирпич, видать, недожженный (или пережженный), Черт его знает». Вырастил хорошие помидоры, говори: «Никудышные в этом году помидоры, завязалось такое — одни пупырышки». Все знают, что это вранье, однако уважают, потому что считают такого человека разумным. Хозяин! А то вот еще. Есть у тебя в загашнике деньги, а тут пришли занять, божись: «Да нет, мил человек, даже на соль, пусть меня громом побьет!» Проводи просителя из хаты да еще и с порога, вдогонку ему скажи: «Были бы, так разве я что — пожалел? С дорогой душой бы…»

Юхим этого не любит. Юхим любит наоборот. Поделятся на его одной-единственной яблоне-райке десятка три яблочек, хвастается в компании: «Ну и яблок же у меня нынче уродило… Листьев не видать. Словно пчелиный рой обсел — золотистые такие да краснобокие…» Или: «Ну и бураки ж у меня в этом году… Один — на пуд тянет. Как ведра». Пойдет рыбу удить, поймал не поймал, а прихвастнет: «Сегодня на зорьке рыбачил. Недолго и сидел, а на две сковороды набралось».

Незлобивые мужики на это лишь головами согласно кивают, а те, кто полукавее, пряча занудливую- улыбку, спрашивают, будто и не коварно, а с искренним любопытством: «Расскажи-ка, Юхим, как ты миня в позапрошлом году ловил…»

Юхим свертывал цигарку и неторопливо так заводил: «A-а, то было. Пошел я как-то на рассвете туда за Оступ, только закинул снасть, стал закуривать, гляжу, поплавка нет, как и не было, уже и конец удилища в воде. Подсек, тяну. Чувствую, крупненькое что-то. Вытащил, а там одна голова от миня… То ли я сильно подсек?!»

Тут уж все слушатели, даже почтенные мужики, смеются. А тот, кто спрашивал, еще и присолит: «Я бы на твоем месте, Юхим, эти твои райские яблочки давно бы обтрусил, а то ведь ветки поломает ко всем чертям…»

И ну хохотать: и над тем, что у Юхима, кроме яблоньки-райки, ничего больше не растет (сколько ни сажал — вымокает), и над тем, что сена у него родят, и над пудовыми бураками, и над рыбой…

Юхим обиженно моргает обгоревшими у горна рыжими ресницами, бросает компанию и, ссутулясь, идет в кузницу, а вслед ему: «Га-га-га! Ках-ках-ках!» Чтоб знал, как хвастаться, чтоб знал!

А Юхим разводит погасшее за болтовней горно, пшакает мехом так, что искры аж из трубы летят, и бормочет: «Смешно им, видишь ли, смешно. Кугутня чертова! Вот придет который да попросит: «Сделай, Юхим, то, сделай се, шиш сделаю».

Однако проходит день-два, Юхим забывает обиду и никому ни в чем не отказывает. И заказчики знают, как легко к нему подкатиться. Нужно только стать на пороге кузницы, кашлянуть раз-другой и сказать эдак ласково, вроде бы от души: «Здравствуй, Евдокимович! Как оно сегодня куется-клепается? Слава ли богу? А я вот шел улицей, слышу, молоточек твой так и поет, так и поет… Вот уж послал тебе бог дар в кузнечном деле!» Это лукавые. А кто хитрить не хочет или не умеет, тот скажет: «Ты, Юхим, за вчерашнее не сердись. Мы ведь не со зла, а так, по глупости, можно сказать…»

«Да я что ж, не понимаю, что ли, — мирно отвечает Юхим, а самому так сладостно, так приятно на душе становится. — Давай, что там у тебя». И мастерит между делом, что бригадир по наряду дал, тому щеколду, тому петли дверь навесить, тому тяпку стальную — «вечную». А если нет срочной работы, закрывает кузницу и идет в сосновый бор — «хоть там подышать не чадом да окалиной». Бор начинается сразу же за кузницей и тянется косогорами над рекой до самого дальнего села Бирок. Юхим увязает в песке, чувствует под подошвами сапог каждую шишку и прислушивается к постукиванию дятла где-то поблизости. Останавливается, закуривает цигарку и смотрит, как тот вертит головкой и орудует клювом.

«Экий кузнец-молодец», — думает Юхим, пыхкая дымом. И дальше идет, к понизовью, поросшему ольшаником, от которого тянет болотом и перемокшим в воде сушняком: тут ему легче всего дышится и прохладно после кузницы. Потом при случае Юхим ни с того ни с сего спросит у собеседника:

«А знаешь ли ты, какая птица самая работящая? Нет? Так я скажу. Дятел. — И постучит твердым, давно не стриженным ногтем по наковальне. — Воробей — это босяк. Налетел во двор, прыг-скок между курами, поклевал-поклевал, нахватался и улетел. Голубь — ленивый, выпятит зоб и ходит, ждет, когда накормят. Сорока — ворюга, на живое бросается. Сойка — цыганка: что увидела, то и стащила, спрятала на зиму. Скворец — как враг на сады налетает. А дятел — ууу… Трудяга. Изо дня в день, и летом, и зимой, все стук да стук, как плотник долотцом или, как я вот, молотком. И скажи, как у него голова не болит!..»

У Кравчины едва ли не самое большое во всей округе семейство: он с женой Мотрей, которая еще девочкой прибилась в двадцатые годы в Чернечью слободу из Екатеринослава, когда там был неурожай, пятеро детей — это только младших, которые еще не вылетели из родительского гнезда, — да