Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь относительно твоего рассказа… Я прочитал его несколько раз и хочу поделиться с тобой своими впечатлениями…
Ты не имеешь четкого представления о том, как строить рассказ. В этом отношении советую познакомиться с теорией литературы (учебник проф. Тимофеева), внимательно прочитать какой-нибудь рассказ Чехова и проследить, как он построен; ну хотя бы такой, как «Тоска», «Попрыгунья», «Душечка» и т. д. Вообще прочитай произведения Чехова внимательно… (Дальше назывались основные элементы сюжета, что иллюстрировалось пересказом простенькой новеллы Мопассана.)
Но я не хочу, чтобы ты подумал, что рассказ строится только на острых ситуациях. Нет. Чехов — мастер строить его на простейших, обыкновеннейших вещах. В письме к своему брату он писал: «Я могу написать рассказ о чернильнице, о пепельнице» и т. д. Эта же самая «Тоска», «Сумерки», «Толстый и тонкий», «Крыжовник» построены на простых вещах.
Твой рассказ построен на впечатлениях, которые тебя взволновали, ты их пережил, и они заставили тебя сесть и написать о них. Это хорошо. Хорошо, что ты берешь факты из жизни. Должен сказать, что у тебя много данных, которые свидетельствуют о том, что ты можешь писать и из тебя «будут люди». Но ты сам знаешь, что писателем можно стать только тогда, когда ты без этого не сможешь жить, не сможешь представить себе жизнь, когда писать о людях, природе… станет каждодневной потребностью, твоим «злым гением», дыханием, твоей сутью, жизнью. Литература — это не спорт, не развлечение…
Итак, ты строишь свой рассказ на впечатлениях. Это хорошо. Ты можешь подать несколькими штрихами обстановку, в которой действует герой, у тебя хорошо получаются диалоги, беседы; сам того не понимая, ты чудесно выписываешь образы (а это очень важно, и не каждый это может даже из маститых литераторов)…
Но главный твой недостаток — это еще неумение пользоваться словом. А слова, брат, это алмазы, из которых делаются красивые вещи. Слово у тебя неточное и часто «не до шмиги», как говорят, не к месту. Я эти места подчеркнул…
И еще много есть неточностей, которые все не перечислишь.
Советую: рассказ почистить, «подраить», «протереть песком и пролопатить», чтобы каждое слово блестело. Пиши новые вещи, заведи записную книжку, записывай туда выражения из живой речи и свои мысли.
Только умные, глупых не нужно.
Твой брат Григорий.
6.1.1954»
За учебник Тимофеева я в тот раз не взялся, «драить» рассказ не захотел, потому что возненавидел его, а нашел ожеговский «Словарь русского языка» и прочитал толкование слова «хам». Я знал его и без словаря, но мне хотелось дать «квалифицированный ответ»… Оказалось, что ни одна из трактовок этого злополучного понятия никак ко мне не подходит. Я сел и написал, что… я не хам. В форме протеста. И заявил о разрыве отношений.
Однако, к превеликому удивлению, ощутил после этого, что Григорий — мой брат, настоящий старший брат! Я всегда был один. И когда видел, как моего товарища дерет за что-то старший его брат, завидовал… младшему, Хотелось брата. И вот он объявился и выдрал!
Я ждал сердитого ответа. Месяц, в течение которого шло письмо из Владивостока до «материка» (так мы называли запад) и назад, казался мне годом. К тому же было страшно, что ответ совсем не придет. Но ровно через месяц получил бандероль с «Энеидой», подписанной Григорием: «Читай нашего великого земляка и не забывай родного языка». А вскоре — вторую, с «Мартином Иденом»: «Эта книга научит тебя достигать цели. Григорий Тютюнник».
Однако переписка между нами и после этого не наладилась. Я не забыл «хамства» (именно тогда я жаловался в дневнике на судьбу за то, что она не дала мне «счастья прощения») и продолжал чувствовать себя обиженным. Это чувство было сладким…
И вот пришло письмо уже не только с «моралью».
«…Если ты знаешь мое «кредо»… то по какому праву ты задрал хвост и оскорбляешь своего старшего брата? Вот приедешь домой, так не посмотрю, что ты моряк, а сдеру с тебя твой «клеш» и высеку за такое безобразие, чтоб знал, как нос задирать. Таких в нашем роду не было, и я не хочу, чтобы ты эту традицию нарушил. Хоть сердись, хоть нет — дело твое.
Сейчас я в Шиловке. Вчера вечером был у мамы. Извини, ты хлопец деликатный, я это знаю, знаю также, что мне заранее нужно просить прощения, потому и прошу: извини, я прочитал твои письма, так как хотел услышать твое слово, уловить между строк твое настроение, твои мысли, определить, как исподволь ты умнеешь, и мысли твои из растрепанных становятся стройными, логичными. Я знал тебя совсем маленького, и теперь ты для меня ребус, который мне нужно постепенно, шаг за шагом разгадывать. В душе моей к тебе есть лишь теплые братские чувства, которых ты не понимаешь и не ценишь, чертов ты турок! Вот что! Приедешь — сказал, высеку, — и высеку! Ну, попугал, и хватит. Теперь о другом. Ты скоро демобилизуешься. Хочешь ехать в Щетово (к дядьке Филимону). Хорошо. Не возражаю. Хочешь кончать девятый класс — одобряю и очень рад, что ты хорошо понимаешь цену науки и образования… Однако я серьезно подумываю относительно того, а не забрать ли тебя во Львов, если для этого благополучно сложатся условия и ты согласишься на этот шаг. Видишь ли, дело в том, что я перехожу на другую работу, то есть буду работать в самом Львове в журнале «Жовтень» редактором прозы…»
Это письмо датировано августом 1955 года.
А через месяц мы встретились, можно сказать, впервые как братья, которые уже немного узнали друг друга… Я не видел Григория около девяти лет и
