Избранное - Марио Ригони

За два дня до рождества моросящий серый дождь сменили тяжелые мокрые хлопья снега: сначала они смешались с грязью, потом легли ровным белым покрывалом. Утром 25 декабря, когда Тёнле протер ладонью запотевшее стекло и выглянул во двор, на снегу перед бараком крупными готическими буквами было выведено: «Счастливого рождества!»

Это написал часовой, дежуривший в последнюю ночную смену, когда издали послышались первые удары деревенских колоколов.

Пока происходило все то, о чем я рассказываю, немало событий пережили родственники Тёнле и все наши земляки, бежавшие на Венецианскую равнину и в другие, более отдаленные места.

Приказом префекта административный центр нашей коммуны был временно учрежден в Новенте. Мэр, заседатели, служащие, судебный пристав и начальник лесной охраны не покладая рук разыскивали пропавших без вести, собирали о них сведения, чтобы всех зарегистрировать, подыскать им жилье, помочь по мере возможности и потребности через посредство гражданских и военных властей, а также правительственных комитетов, специально для этой цели созданных.

Правда, нашим потерявшим в войне все свое имущество землякам не всегда, отнюдь не всегда оказывалась необходимая материальная помощь и моральная поддержка со стороны других граждан Королевства Италии. Вековые традиции самоуправления, особенности национального характера, странный древний язык, бедный внешний вид, сдержанность и простота в обиходе приводили к тому, что наших горцев считали проавстрийски настроенными дикарями и даже обзывали предателями за то, что они, дескать, позволили ненавистному врагу оккупировать священную землю отечества, как будто женщины, старики, дети и больные должны были выступить с голыми руками против пушек и пулеметов! К нашим землякам относились с недоверием, которое специально разжигалось некоторыми генералами, распустившими слухи, будто наш народ изменил родине. Генералы эти, сваливая с больной головы на здоровую, пытались уйти от ответственности за свою некомпетентность и ротозейство, выгородить свои штабы и воинские части, которыми они из рук вон плохо командовали, и обвинить наш народ за успехи австрийцев. К слову сказать, как только генерал Кадорна приказал произвести смещения в командовании, австрийцы были остановлены.

Итак, когда месяца через два после памятного мая 1916 года была проведена перепись беженцев, заметили, что в списках недостает нашего старого Тёнле Бинтарна. Искали его и на хуторах Альпийского предгорья, и в деревнях близ Венецианской лагуны, куда с незапамятных времен угоняют овец на зимовку наши пастухи, но нигде не нашли. Лишь Бепи Пюне, нанимавшийся пасти овец Парлио, а затем призванный в батальон «Сетте Комуни», видел, как Тёнле шел в лес, когда все бежали в противоположном направлении.

Из Новенты мэр написал в Красный Крест письмо с просьбой навести через Швейцарию справки о Тёнле на стороне неприятеля. Сын адвоката Бишофара, переехавший в Милан со всей своей семьей и бедствовавший где–то на окраине, у Порта — Тичинезе, ходил в комитет по оказанию помощи военным беженцам при обществе попечителей женских гимназий, но не за себя хлопотать, а чтобы передать данные о нашем старике, которого разыскивали друзья. Так в поиски включились миланские монахини. Благодаря переписке между судебными палатами, Красными Крестами и всевозможными комитетами они наконец узнали, что Тёнле жив и находится в концлагере в Австрии близ Линца; об этом сообщили дочерям и внукам, эвакуированным под Варезе, и сыновьям, служившим в альпийских частях, которые вели бои в направлении Ортигары, а также тем троим, эмигрировавшим в Америку.

Прошел почти год, прежде чем по просьбе Итальянского Красного Креста — секции женских гимназий в Милане — один швейцарский священник из кантона Тичино посетил лагерь Катценау с целью проверить бытовые условия интернированных гражданских лиц и предложить австрийским властям отправку в Италию через Швейцарию больных, женщин и детей в обмен на такое же число раненых австро–венгерских военнопленных с условием, что по выздоровлении они не вернутся в строй.

В июле состоялся обмен, и сотни гражданских лиц смогли вернуться на родину.

Начальник лагеря для интернированных барон фон Рихер, так и не снявший траура после смерти Франца — Иосифа, весьма равнодушно выслушал предложение швейцарца, хотя в глубине души был рад такому обороту дела — уже давали знать о себе серьезные затруднения, связанные с продовольственным снабжением лагеря и санитарно–гигиеническими условиями в бараках.

Тичинскому священнику было позволено осмотреть лагерь. Во время обхода он обратил внимание на одинокого и гордого старика, пристально глядевшего на разложенные на солнце листья коровяка, заменявшие табак в прокуренной до черной окалины облезлой и обмусоленной трубке. Священник приблизился к старику, желая получше его рассмотреть. Наконец подошел вплотную, однако старик так и не поднял глаз. Увидев тень на своих листьях, сказал только:

— Отойди в сторонку, их нужно еще подсушить.

Священник начал вежливо расспрашивать старика: откуда он, сколько ему лет, чем занимается, как у него со здоровьем. Попросил повторить фамилию, записал ее в блокнотик и ушел, так и не дождавшись благодарности в ответ на свои добрые пожелания.

Неизвестно, почему фон Рихер изо всех сил боролся против включения Тёнле в список репатриантов. Быть может, старик был на особом счету в жандармерии, или они опасались, что он расскажет об увиденном в прифронтовой полосе, или же причина заключалась в том, что в свое время он был солдатом королевско–императорской армии? Я думаю, что это главная причина. Но кто знает, а вдруг все дело было в том, что он говорил на австрийских и немецких диалектах, по–богемски, венгерски, хорватски, итальянски и, в довершение ко всему, на таком диковинном языке, как кимврский?

Однако швейцарец не уступал в упрямстве даже самому барону фон Рихеру. В конце концов барон сдался, приказав привести нелепого и упрямого старика. Он согласился его выслушать. После долгих упрашиваний священнику с бароном удалось разговорить старика. На прекрасном немецком языке он ответил, что согласен вернуться на родину, но не раньше, чем австрийцы вернут ему овец и собаку, взятых солдатами, а точнее говоря, экспроприированных жандармами после его ареста. Сказав это, старик вытащил из потайного кармана куртки бумажник и достал аккуратно сложенный листок бумаги, разгладил его на ладони, положил на стол перед священником и бароном и предложил им ознакомиться.

Фон Рихер и священник прочитали, переглянулись и заверили, что ему вернут овец и собаку. Тёнле догадался: из жалости они обманывают его и самих себя. Грустная пастушья усмешка мелькнула в уголках его глаз. Барон и священник, разумеется, ничего не заметили, и фамилия Тёнле была включена в список репатриантов.

Копии этого списка стали путешествовать из одного учреждения в другое, из Вены в Рим, из Женевы в Милан; их регистрировали в журналах входящих и исходящих документов, ставили на них печати и штампы, накладывали резолюции. Сопроводительные письма были подготовлены, отправлены и подтверждены получением. Затем последовал обмен списками, выписками и сверками списков.

Тем временем проходили месяцы и недели, в дверь уже стучала осень 1917 года. Тёнле узнал, что итальянцы попытались перейти в наступление в районе наших гор, однако безуспешно: это был знаменитый провал операции под Ортигарой.

Опять зарядили дожди, и время текло медленно и тягуче, будто илистая жижа. Лагерники в Катценау тощали, становились все печальнее и раздраженнее, глазенки детей, называвших Тёнле дедушкой, все округлялись, и все реже играли мальчишки между бараками. Заключенные умирали теперь чаще, но смерть их ничем не напоминала ту, которая приходила к Францу — Иосифу, едва ли не столетнему старцу, в опочивальню громадного императорского дворца. Потом произошли события у Капоретто, о которых сразу же всем стало известно, и казалось, война вот–вот закончится, но затем последовали события на Пьяве, и война продолжалась своим чередом [25].

Наступил декабрь, но дожди не прекращались. В Катценау сыростью и плесенью пропитались воздух, бараки, хлеб из опилок и души заключенных. Ударами железного лома по рельсу, подвешенному к столбу, лагерников вызвали во двор.

Зачитали фамилии по списку, снабженному многочисленными печатями и штампами; те, чья фамилия названа, должны были построиться отдельно, им приказали взять с собой жалкие пожитки, и под нудным моросящим дождем, спотыкаясь на каждом шагу, они отправились под конвоем на станцию, где уже стоял поезд особого назначения.

Миланский комитет Красного Креста известил родственников, которых удалось разыскать, что поезд с интернированными прибывает на главный вокзал тогда–то и во столько–то, и просил встретить репатриантов.