У Троицы окрыленные - Тихон (Агриков)

Особенной высоты молитвенного подъема он достигал в момент евхаристического канона, когда «пресуществляются хлеб и вино в Пречистое Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа». Это самый страшный, самый таинственный момент в богослужении. Святые ангелы, невидимо предстоя у престола в алтаре, от страха закрывают свои очи, не смея взирать на святой престол славы Божией. И батюшка Маврикий молился в это время с особым трепетом, с глубоким чувством сокрушения и со слезами. Он ничего не видел около себя, ничего не замечал. Его умиленный взор был обращен к Святым Тайнам, которые покоились на святом престоле. И казалось, что батюшка видит телесными очами Самого Господа, пришедшего снова заклатися за грехи мира. И сам внешний облик батюшки Маврикия изменялся. Он постепенно просветлялся все более и более, озарялся каким-то дивным озарением, будто обильные лучи солнца падали на его вдохновенное лицо. Страшно было стоять около него в этот момент. Многие уходили из алтаря и, став где-нибудь на клиросе или за колонной храма, плакали.

Я как-то читал о Кронштадтском молитвеннике отце Иоанне, как он совершал Божественную Литургию и как он вообще умел молиться. Вот нечто подобное было и с отцом Маврикием. И люди, стоявшие в храме вне алтаря, чувствовали в своем сердце, что батюшка Маврикий горячо молится за них: все притихали, замирали в храме. Слышны были только вздохи и шептание молитвенных слов. Многие падали на колена, а иные — ниц, склонив голову на каменный церковный пол.

Особенная сила молитвы чувствовалась у батюшки в последние дни его жизни, когда он еще мог ходить. Его праведное сердце, наверное, предвидело близость кончины. Он затих, ушел в себя и постоянно читал Иисусову молитву.

Я не помню, какой недуг беспокоил отца Маврикия; видимо, по старости им овладели общая слабость и недомогание. Его часто видели сидящим на скамеечке в монастырском дворе. Он опирался на свой посошок и мало с кем вступал в разговоры. Близость перехода в иной мир не омрачала его. Он делался с каждым днем тише и светлее. Лучи неземного света всегда озаряли его кроткое и открытое лицо. Теперь его уже мало волновали монастырские дела. Послушание благочинного нес другой батюшка, назначенный из братии. Но молитвенно он всегда был связан со своей родной, любимой Лаврой.

Так постепенно угасал светильник земли, поставленный на свещнице в столь трудное время. И Лавра Преподобного Сергия, кажется, заметно беднела, теряя такого дивного труженика. За давностью времени я не помню подробностей кончины отца Маврикия. Скажу только одно: кончина его была подобна тихому угасанию дня, когда светлое солнце, пройдя дневной путь свой, тихо уходит за пылающий горизонт. День постепенно бледнеет. Вечерняя прохлада и полумрак настают повсеместно, и — тихий вечер сменяется мраком непроницаемой ночи… Бот почти так скончался и кроткий батюшка наш отец Маврикий.

Окрылившись под молитвенным кровом Преподобного Сергия, он светлым взмахом крыльев души взмыл, как светозарный голубь, в небесную высь. И теперь радуется среди ангелов Божиих и святых в вечных селениях Небесного Отца.

Помню, проводил я его в последний путь, будучи уже иеромонахом. Нес маленькую церковную свечу в своей руке и… думал, думал о нашей скоротечной жизни. Как она ничтожна, как мимолетна…

Десяток лет тому назад отец Маврикий тихо шел по направлению к Троице-Сергиевой Лавре. Ветхая одежонка, старая котомка, худые сапоги были его богатством. А теперь — теперь он наследник Вечного Царства. Теперь он сын (по благодати) Небесного Отца. Теперь он обладатель бесчисленных духовных сокровищ. И все это достигнуто им здесь, в земном уделе Святой Троицы, достигнуто в обители святой Сергия Преподобного.

На просторном кладбище Сергиева Посада видна тихая могилка, поросшая зеленой травкой. Стоит крест — символ вечной жизни. Кроткий батюшка отец Маврикий покоится здесь вечным сном… Спи, наш дорогой и милый собрат и труженик. Спи, кроткое и послушное чадо Сергия Преподобного. Настанет час — встретимся, увидимся. Слетимся в одну большую и светлую стаю голубей Радонежских лесов. А пока молись о нас. Да, молись, дорогой и милый Батюшка, покрепче, ибо трудно нам. Мало минуло времени после тебя, но море пролито слез…

Светлый старец

Архимандрит Дормидонт (1871–1950)

Ангелов Творец, предуведевый,

по самовластному чистого сердца

твоего изволению…

В земном мире все течет, все меняется. И самое страшное то, что в нем все забывается… Забываются светлые события, дивные имена, забывается святое, хорошее. Таков уж мир дольний: несовершенный, непостоянный. Не потому, что он был создан таким от начала, а потому, что его исказили так грех, зло, непослушание. О эти страшные минуты первого падения! Это ужасное начало зла на земле!.. Куда делись дивная гармония святой жизни, дивная красота девственной, нежной чистоты?!

Да, в земном нашем мире все течет, все меняется, исчезает, восстанавливается и вновь забывается. Вот так уж почти забылось имя о. архимандрита Дормидонта — светлого старца. Как утренним туманом затушевываются очертания предметов, так затушевался немногими прошедшими годами светлый образ старца-труженика. Жил он, трудился, подвизался, как и все люди, скончался — и… почти забыли.

«Что есть человек, что Ты помнишь его, или сын человеческий, что Ты посещаешь его…» (Пс. 143, 3). Да, только Ты всех помнишь. Ты, Господи Боже наш, всех живишь и восставляешь. Только у Тебя вечная память живет о людях: о народах, о каждом отдельном человеке. И сколько отрады в этом сознании, сколько радости! Человек — маленький комарик, почти совершенно ничтожное существо, и он не забудется никогда. Он единица, член, даже больше — сын вечной жизни. О Боже наш, сколько Ты даешь нам радости! И как вообще радостна жизнь с Тобой!.. А без Тебя мрак непроницаемый, жизнь без будущего, бытие случайное и бесцельное.

И вот, когда мы говорим, что дорогой наш отец Дормидонт умер всего только каких-нибудь четырнадцать-пятнадцать лет назад, и люди почти его забыли, то у Господа он не забыт. Он, верим, там, в ином мире, как бы возродился для вечной небесной жизни. Вот в чем красота и смысл нашей святой веры: она дает нам право не только на жизнь земную — это право имеют и животные, — но дает нам радость надеяться на жизнь небесную, вечную, бесконечную. «Благословен Бог наш, сице благоволивый. Слава Тебе…».

Был холодный январский день. Светило по-зимнему солнце. Яркие кристаллы снежинок сияли в воздухе, на деревьях, на земле.

По узкой тропиночке тянулись люди к Троицкому собору. Жатва духовная влекла их к Преподобному Сергию. Земное, мирская жизнь так тяжело сдавили сердце, так пусто стало на душе — вот и потянулись люди вдохнуть небесного воздуха, облегчить тяжесть души у святой раки угодника Божия. Ведь он обещал помогать всем, кто к нему будет приходить за помощью. А раз уж обещал, то разве святой человек не выполнит своего обещания?

О русская душа, как ты счастлива, что имеешь у себя небесных покровителей! Как ты блаженна, что имеешь возможность время от времени оторваться от земной суеты, от этой повседневной, будничной пыльной жизни и вдохнуть всей грудью чистый горний воздух возле дорогих святынь… Какое это счастье! Какая это милость Божия…

Войдя в Троицкий собор, я увидел множество народа. День-то хотя и зимний, и холодный, но собор полон молящихся. Воскресенье. Отошла далеко-далеко земная суета. Здесь хотя и многолюдно, но дышится легко и свободно. Все здесь родное и близкое душе, и радостно на сердце.

Служился очередной молебен Сергию Преподобному. Старенький батюшка скороговоркой читал акафист Радонежскому чудотворцу. Он хотел бы пояснее выговаривать слова акафиста, но речь его срывалась, как быстрый горный поток, и неслась помимо его воли дальше и дальше. Это отец Дормидонт, архимандрит Троице-Сергиевой Лавры, совершал свое очередное дежурство у раки с мощами Сергия Преподобного. Беленький, худенький, немного сутуловатый, в длинной простой монашеской мантии, стоял он у самой головы батюшки Сергия и по-особенному просто, необыкновенно живо говорил ему обо всех нуждах народных. «Радуйся, милости превеликия и скорбным сострадания сокровище; радуйся, всеусерднаго о людех промышления приятелище. Радуйся, душу свою за человеки положити готовый…». Живой он, вот здесь, рядом он, слышит, видит, жалеет и готов немедленно помочь. Преподобный отче, батюшка Сергий!..

Почти у самых ног отца Дормидонта склонилась старушка. Худенькая, исстрадавшаяся, вся в слезах. Какое горе терзает ее больное сердце? «Сергий Преподобный, батюшка, — шепчут ее холодные, бесцветные уста, — кормилец ты мой, мочи мне нет, сын испился, весь изгулялся, бьет, душит…». И слезы… Материнские старческие слезы ручьем падают на каменные плиты церковного пола.