У Троицы окрыленные - Тихон (Агриков)

О Сергий Преподобный, велико твое духовное окрыление, велика и спасительна твоя стезя жизни! Научи и нас ходить твоею стезею, ведь и мы — твои ученики. Может быть, дальние, по своим многим грехам, но все же твои. Окрыляй и наши души, чтобы и нам окрепнуть духом и подняться выше земных страстей, скорбей, опасностей и потом воспарить туда же, ввысь…

Кроткий батюшка

Архимандрит Маврикий (Михаил Яковлевич Томин) (1891–1953)

Возбранный от Царя сил

Господа Иисуса, данный России

воевода и чудотворче предивный…

Это было очень и очень давно. Среди вечного небесного света, среди вечной тишины, среди дивной небесной гармонии жизни зародился вихрь буйной зависти, как смертоносный яд в благоухающей середине дивного цветка. Тогда сердце Верховного Денницы вмиг вздрогнуло, затянулось мраком злобы против Бога Вседержителя, и он, гневно и завистливо взирая на сидящего на Престоле Вечного Бога, сказал: «Выше звезд поставлю престол мой и буду подобен Всевышнему…». Сразу все как будто замерло… омрачилось, затихло, затуманилось, вдруг задрожало… затрепетало… от Престола Славы засияли молнии пламени и огня… Ангелы и Небесные воинства на миг от страха закрыли свои очи…

Вдруг, пылая огнем ревности по славе Божией, явился, как гора, Архангел Михаил. Он поднял к небу свою могучую десницу, и его уста, как гром, изрекли: «Кто яко Бог наш…» Сразу мрак, на миг будто победивший свет, сполз, как змея. Сияние лучей правды вновь залило Вселенную. Гармония небесной жизни опять воцарилась, и дивно заиграл гимн неизменной любви к Богу. Верные ангелы засияли еще светлее. Несчастный Денница, сын зари, возомнивший себя богом, со всем своим исчадием бесов исчез, как дым…

Это было очень и очень давно. Но это было, и было непременно. Денница, восставший на Бога, теперь низвержен в глубину, а Архангел Михаил с Небесным воинством неизменно служит в вышине Вечному Богу… Какое чудное имя — Михаил! «Михаил» в переводе на русский язык значит «кто как Бог наш», или «кто может быть равен Богу нашему».

Кроткий батюшка, о котором будет идти речь ниже, в миру звался Михаилом. Михаил Яковлевич Томин, в монашестве архимандрит Маврикий, родился в 1891 году. В Троице-Сергиеву Лавру прибыл одним из первых по ее открытии, в 1945 году.

Как кроткие невинные голуби вновь слетаются после бури, так один за другим приходили в Лавру иноки, когда ее открыли после второй мировой войны. Мне пришлось видеть снимки развалин и разрухи в Троице-Сергиевой Лавре во время открытия. Это было что-то ужасное. Храмы, башни, стены монастыря, здания, корпуса, часовни — все в полуразвалившемся состоянии. Всюду валялись камни от стен, кирпичи, песок, взрытая кем-то земля. Нельзя было пройти свободно, чтобы не споткнуться, не упасть и не разбить себе голову. Такова была Лавра в 1945 году.

Отец Маврикий тихо шел с котомочкой за плечами по направлению к Сергиеву монастырю. Это был человек старше средних лет. Роста также среднего. Подержанная ряска покрывала его тело. Рваные сапоги на ногах. Вид у него был бодрый, на лице даже играла благодушная улыбка. Еще бы: ведь Москва дала ему разрешение поселиться навсегда в открывшемся знаменитом монастыре Преподобного Сергия, Радонежского чудотворца. Он и раньше слышал об этой славной обители. И вот теперь ему после долгих скитаний Господь судил остаток дней прожить здесь. Повернув за угол, он неожиданно остановился. Рука его невольно потянулась к старой шапке. Сняв ее, медленно перекрестился. «Боже ты мой, — зашептали уста, — Лавра, Троице-Сергиева Лавра». Впереди, километрах в полутора, на холме стояла Лавра. Даже в руинах она была красива! Как человек в страданиях делается более человечен, более нежен, более чуток, более чист, так святая Лавра Преподобного Сергия, испытав многие годы запустения, в этот момент выглядела великомученицей, прекрасной страдалицей. Она была вся залита солнечными лучами тихого утра. Восходящие лучи переливались сиянием цветов на куполах и крестах лаврских храмов. Лавра, Троице-Сергиева Лавра… Как зачарованный, стоял путник, с восхищением взирая на нее. Затем он утер слезы радости, струившиеся по его щекам, и тихо двинулся к святой обители…

Я был еще студентом, когда в первый раз встретился с архимандритом Маврикием во дворе святой обители. В то время он был благочинным Лавры. И, кажется, приняли меня послушником в Лавру через его ходатайство.

Мне хочется здесь остановиться и вспомнить о моем приходе в Троице-Сергиеву Лавру, подробнее описать поступление мое в монастырь, как описал я уже кое-какие подробности своего прихода в духовную школу. Ведь это тоже был решающий момент в моей жизни, который забыть никак нельзя.

Помню, как я с трепетом в душе в первый раз вошел во двор монастыря. Всюду велись восстановительные работы. Наместник Лавры, архимандрит Иоанн (впоследствии Архиепископ Псковский и Порховский) бегал по двору во весь дух. Это был человек большого размаха и огромной энергии, человек доброй души и крепкого атлетического телосложения. Помню, я его больше всех боялся. Однако он принял меня очень любезно, внимательно выслушал мое пожелание — быть послушником в Троице-Сергиевой Лавре и выполнять любое послушание, хотя даже самое последнее и низкое.

О монастырской жизни я думал очень давно. Когда был еще чумазым мальчуганом, много читал о подвижниках благочестия. Конечно, и о Сергии Преподобном тоже читал. Читал и о другом русском подвижнике, Преподобном Серафиме Саровском. Помню, в нашей крестьянской избе на стене висела большая картина, где Преподобный Серафим, сидя на пне, кормит из своих рук огромного бурого медведя. Моя мама, когда она была еще шестнадцатилетней девочкой, ходила на богомолье в Саровскую обитель со своей мамашей, моей бабушкой, и вот тогда еще и принесла из Сарова домой, в свою деревню, эту дивную картину. Я всегда восхищался этой картиной и, конечно, в своей маленькой душе хотел подражать Саровскому чудотворцу. Были у нас картины и о Преподобном Сергии. Ведь он тоже водил дружбу с лесными зверями. О Радонежском чудотворце я читал в «Троицких листках» — довольно потрепанном сборнике разных статей. Вот там, на обложке, я и видел Сергия Преподобного, тоже одиноко сидящего в лесу и кормящего медведя. С тех детских лет в моем сердце и затаилось горячее желание монастырской жизни и монашеского подвига.

Надо сказать, что особое влияние имел на меня и на всю нашу семью один святой жизни иеромонах, по имени Нифонт. Он вначале был в монастыре, а потом его перевели на приход — небольшой хутор, от нас километрах в двенадцати. Этот святой батюшка бывал и в нашем доме. Про него ходили дивные слухи. Он исцелял разные болезни, прогонял бесов, восставлял недужных. Потом он умер мученически в тюрьме. Однажды, помню, по случаю какого-то праздника батюшка Нифонт был в нашем доме. Было и человек десять-двенадцать его почитателей. Сидели все тихо и пели стихи. Батюшка подпевал легким баском. Он смотрел на своих духовных чад необыкновенно добрыми глазами, чистыми, как лазурь неба.

Мне тогда было не больше восьми лет. Помню, залез я за печку (вернее, это была железная голландка, как называли ее в нашей местности) и очень боялся показаться на глаза. Батюшка Нифонт заметил меня и зовет: «Вася, Вася, иди-ка сюда». Я еще дальше залез. Но меня оттуда вытащили. Помню, отбивался, но не кричал, хотя страшно было. Батюшка приглашал меня к себе, спрашивал, пойду ли я в монастырь. Не помню, говорил ли я что-нибудь батюшке, наверно, ничего не говорил. Перепугался. И снова забрался за голландку. Оттуда все выглядывал, смотрел на батюшку, как на Господа. Святой он был человек, вот я и боялся. Прошло уже более 40 лет, а я все помню батюшку Нифонта и глубоко уверен, что живу только его святыми молитвами. Да и священство-то получил только по его великому ходатайству. Святой был батюшка. Несомненно. А смерть его была какая!

За то, что к нему шло много народу, его изолировали — посадили в Сызранскую городскую тюрьму, да, чтобы ему было плохо, посадили с уголовниками. Они смеялись над ним, издевались. А когда батюшке приносили передачи, то они все поедали, ему ничего не давали. Да, видимо, он и сам, если что имел, все отдавал им. Тихий был, безответный, беззащитный. Настоящий агнец. Потом он заболел, занемог и, так как был слаб здоровьем, скоро и скончался. К нему никого не пускали. Одна преданная его почитательница следила за ним, поселившись рядом с тюрьмой. Темной ночью видит: открываются тюремные ворота, и выезжает телега, на которой вывозили умерших заключенных и сваливали в большую яму, выкопанную за тюремной оградой. Она увидела эту телегу, на которой рогожей был покрыт умерший батюшка, рванулась за ней. Умоляла отдать хоть умершего, чтобы похоронить его как положено. Плакала, тащилась, ухватившись за телегу. Так и не отдали. Свалили в общую яму и зарыли. Вот так умер наш дорогой батюшка Нифонт.