У Троицы окрыленные - Тихон (Агриков)

Помню, незадолго до его смерти мы с мамой пришли к нему в тюрьму. Пришли за шестьдесят километров. Пешком шли. Лесами, степями, по грязи, в дождь, ночью. Принесли ему «пышков» деревенских, «лепешков» сушеных. Не забыть мне этих мрачных стен и огромного тюремного здания. Все, что принесли, а также маленькую записочку, передали в проходную. И вот, минут через двадцать, смотрим — в одном окне четвертого этажа тюрьмы открылась маленькая форточка, показалась рука и помахала нам… Вот и все. Мама стояла и плакала, а я — не помню, что делал, наверное, не плакал, а только смотрел. А вот сейчас, вспоминая, плачу. А тогда не плакал. Не понимал многого.

А еще доброе влияние оказал на меня Архиепископ Филипп (Астраханский), ныне уже почивший. Батюшка Нифонт имел влияние на мое детство, а владыка Филипп — на юность. Владыку я встретил в Астрахани, где он был на кафедре, а я работал. Жил я тогда вдали от своей родной семьи, у одной благочестивой пожилой вдовушки. У нее была дочь-институтка. Все уроки зубрила, помню. Как я узнал потом, эта старушка имела тайное желание выдать свою дочку за меня замуж. Я как-то этого ничего не понимал.

Жил у нее, платил за квартиру. Боялся по половице пройти. В воскресные дни ходил в Покровский собор молиться. Там и познакомился с Владыкой Филиппом. Да, вернее, не сам познакомился, а благодаря этой вдовушке, у которой я жил. Она такая дотошная была, везде знала дорогу. А познакомила-то как! Она просила у Владыки благословение на брак своей дочки со мной. Владыка сказал: «Лиде нужно докончить институт, а Васе идти в семинарию». Спасибо ему, дорогому Владыке. Сам Господь через его святые уста указал мне путь жизни.

Святые уста… Да, и этот человек. Владыка, как и батюшка Нифонт, был святой. Раньше он находился в долголетней ссылке, а потом, по возвращении, был послан в Астраханскую епархию. Много говорили дивного про его святую жизнь. Помню, проповеди он говорил — всегда плакал. Голосок был тонкий-тонкий. Наверное, первый тенор, как по-нашему называют, или даже выше. И смерть его была почти мученическая. Умер в московской больнице. А похоронен сейчас в северной стене Успенского собора в Астрахани. Тоже святой человек был. Несомненно. Вот он-то и послал меня учиться в духовную школу. Знал он, что я совсем непригодный, никуда негожий, а все-таки послал.

Надеялся, видимо, на благодать Божию, что она «обтешет» этот негодный, угловатый камень и положит в здание Церкви Божией.

По молитвам этих святых людей я и попал в стены Троице-Сергиевой Лавры. Да еще к этим святым молитвам прибавилась молитва моей родной мамы. Могу ли я умолчать о ней! Кажется, ей-то я больше всех обязан. Ведь она — мать. А какие были ее молитвы! Но сначала о ней самой.

Мама моя была тихого и кроткого нрава, совсем неграмотная. Но какая светлая душа! Какое терпение! Какое молчание! О, если бы было больше таких матерей! Жили мы не очень бедно, но и совсем не богато. Домишко в селе. Лошаденка с коровенкой во дворе. Куры с петухом на задах, полоски посева в разных местах. А потом ничего этого сразу не стало. И домишко-то отошел другим. А мы оказались в казенном бараке, где миллион и триллион клопов. Сколько я помню маму, она всегда была больная, но все умела переносить молча. Это была мученица жизни, бывало, не ест, не пьет целыми днями. Лежит и не охает, только все вздыхает, и глаза полны страдания.

«Мама, что болит?» — спросишь.

«О, сыночек, все болит, все ноет», — тихо ответит, и глаза затуманятся слезой.

Когда уже я учился в семинарии, ездил на каникулы домой. Помню, последний раз (наверное, в 1949 г.) приехал, а мама заболела, да сильно-сильно. Лежит на коечке и отвернулась к стене.

«Мама, ты опять болеешь?» — спрашиваю.

«Да, сыночек, — отвечает тихо, — но мне теперь не страшно умирать: как вспомню, что мой сынок учится в семинарии на батюшку, так сердце мое как будто маслом обольется» (ее выражение, то есть на сердце у нее радость появлялась, когда вспоминала, что я учусь в Духовной школе).

А сколько она перенесла скорбей! Семейных, личных… Умерла тихо, благодатно, с именем Матери Божией на устах. Сидела на скамеечке у стола, облокотясь, и все повторяла: «Матерь Божия, Матерь Божия». Потом вдруг одна рука дрогнула, локоток согнулся, и головка упала на стол. Ни звука, ни стона. «Мать, мать!» — позвал ее вошедший папаша. Но она уже уснула. Положили на кровать. Лицо ее сияло все сильнее, сильнее. Потом папаша говорил, что никогда, даже в юности, не видел ее такой светлой и красивой, как при смерти. Тоже мученица была и праведница. Я не видел смерти мамы, но папаша в письме мне об этом писал, плакал и писал, слезы падали на письмо, и оно было все в слезах. Письмо это и сейчас хранится у меня.

А как она умела молиться! Два сына ее были в пекле войны. Сколько они видели смертей!.. А вот ведь вернулись невредимыми. Вымолила. Помню, когда я еще приезжал на каникулы домой, то ночью случайно приходилось просыпаться. И всегда, как ни просыпался, слышал тихий шепот молитвы. Она ночью молилась. И так целыми ночами. О эта материнская молитва! В воде не тонет и в огне не горит. А как она сильна, эта материнская молитва! Кажется, ничто не может сравниться с ней. Вот поэтому как надо молиться матерям о своих детях! Тем более теперь, когда дети находятся в бурном житейском море, да без молитвы, без креста на груди… А у нас бывает совсем по-другому. Дети непослушны, грубы. Мать обижена, ропщет, нервничает, ругает, проклинает. А ведь надо молиться, да молиться усердно, настойчиво. Я говорю не только о матери мирской (по плоти), но и о матери духовной. Как ей-то тоже надо молиться за своих духовных детей! Молиться, усердно, дерзновенно, настойчиво.

Таким образом, за усердные молитвы батюшки Нифонта, владыки Филиппа и моей родной мамы я оказался в стенах дорогой для меня Сергиевой Лавры.

Как я уже сказал, первым, кто меня здесь встретил и приютил, был отец Благочинный Лавры архимандрит Маврикий. Я стал послушником. Послушаний я прошел много, они довольно быстро менялись, и два, и три послушания нес одновременно. Надо сказать, плохой я был послушник, скорее ослушник, чем добрый послушник. Но все-таки в течение примерно года или больше я был и на кухне (чистил картошку), и на просфорне, и в библиотеке, и в переплетной, и в плотничной мастерской, и на клиросе, и во дворе, и черные работы выполнял. Я это пишу в связи с описанием жизни отца Маврикия, а не с тем чтобы себя показать, что я делал да как подвизался. И много было переживаний всяких. Да, еще пономарем был. А службу-то знал неважно, все путал, хотя уже учился в Академии. Стыдно было: «академик», а службу плохо знает. Монахи-то шушукались, да кто и вслух скажет. И я все переживал. А отец Благочинный никогда не укорял меня за это. Бывало, подойдет и тихо скажет: «Брат Василий, а ты пойди да сделай то-то и то-то». А сам благословит и уйдет.

Это был тихий и кроткий батюшка. Он часто исповедовал и народ, и братию. Никогда не забуду его теплых, отеческих слов, которые и сейчас звучат у меня в ушах. Однажды так тяжко было у меня на душе, что не знал, куда себя деть и к кому идти. Шла вечерняя служба. Я подошел к отцу Маврикию и сказал: «Батюшка, поисповедайте меня». Он сходил в алтарь, надел епитрахиль и поручи, взял Святое Евангелие и крест и вышел ко мне на клирос. Было это в Трапезном храме, где есть два маленьких закрытых клироса впереди и два больших клироса сзади, где обычно поют монахи в праздничные дни, а иногда и в будние дни поют там. И вот на левый маленький клирос и вышел отец Маврикий, чтобы меня поисповедовать. Прочитал он тихо начальные молитвы и, обратясь ко мне, кротко сказал:

«Брат Василий, встань на коленочки».

Я и так был взволнован, а когда услышал добрые, так отечески нежно сказанные слова «на коленочки», я встал на колена и заплакал… Помню, что тяжесть улетучилась из моего сердца, и я получил от «кроткого батюшки» полное душевное исцеление.

Как иногда одно доброе слово, отечески тепло сказанное, остается в памяти на всю жизнь! И это доброе слово может переродить душу, окрылить ее, воодушевить и поставить человека на новый путь жизни. Добрым был батюшка отец Маврикий, любил он братию святой Лавры и никому, кажется, не сказал обидного слова.

А как он служил Божественную Литургию! Редкий батюшка так служит. Какой-то особый благодатный мир наполнял святой алтарь и весь храм, когда служил отец Маврикий. Чувствовалось веяние силы Божией, и благодать волнами исходила из алтаря и наполняла весь храм и сердца молящихся. Самый главный недостаток современной службы-это спешка, нервозность и сокращение. У батюшки Маврикия ничего этого не было. Он служил тихо, спокойно, благодатно. Если даже что не сделают вовремя, ну, например, кадило не подадут в свое время или хор быстро пропоет, а батюшка еще не прочитал тайные молитвы, он никогда не волновался. Он весь уходил в молитву. Переживал содержание возгласов. Он не просто говорил или возглашал возглас, а, возглашая, молился, прославляя Господа и прося Его.