У Троицы окрыленные - Тихон (Агриков)

Почти у самых ног отца Дормидонта склонилась старушка. Худенькая, исстрадавшаяся, вся в слезах. Какое горе терзает ее больное сердце? «Сергий Преподобный, батюшка, — шепчут ее холодные, бесцветные уста, — кормилец ты мой, мочи мне нет, сын испился, весь изгулялся, бьет, душит…». И слезы… Материнские старческие слезы ручьем падают на каменные плиты церковного пола.

А немного сзади боязливо, как-то неловко прижалась к колонне собора девушка. Она и глаз своих не смеет поднять на святую раку. Головка ее низко упала долу, плечи нервно вздрагивают. Что она здесь, эта молодая, юная девица? Разве мало в миру удовольствий? Разве там негде провести время, развлечься, повеселиться, сорвать цветы юности? Да в том-то и дело, что мир, как вихрь, кружит молодую душу, обещая ей веселие, счастье, радость в шумных праздниках земной жизни. Но может ли он дать истинную радость душе? Истинное счастье сердцу? Никогда. Обманет он молодую душу, обворует ее. А потом бросит, как потребитель бросает использованный, выжатый лимон. Бросает в мусор, в грязь. А истинного счастья мир дать не может человеку. Истинное счастье только со Христом Богом…

«И пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему» (Лк. 15, 15–16). Так обманут был миром и мнимой свободой блудный сын. От родного отца ушел сам, а чужой хозяин оказался для него суровым тираном (диаволом).

Девушка поняла это вот только теперь, сейчас. Мир потешился ею, и она миром. Но как низко с ней поступили даже эти ее так называемые друзья, которым она отдала и тело, и душу… Долго рыдает она у святой раки Сергия Преподобного. Молнией проносится пред ней вся ее прошлая жизнь: надежды, падения, унижения, решение покончить с собой… Покончить… Нет, подожди, стой… И она разом притихает, задумывается, прислушивается… «Стена еси всем человеком, к заступлению твоему прибегающим. Преподобие богомудре Сергие… буди стена крепкая и ограждение непреоборимое», — скороговоркой читает старец. И как громко отдаются эти слова в сердце юной грешницы! «Нет! — тихо шепчет она. — Он, Сергий Преподобный, — мой заступник, и я пришла к нему». И девушка еще сильнее зарыдала и тихо опустилась на колени…

А кто это в притворе, в самой толкучке, в проходе склонился долу? Тоже плачет… Мирская женщина или монахиня? Темная одежда, покрывало темное. Она совсем не поднимается с колен. Ее мнут, толкают; иные, вглядываясь, обходят. Что ей все это! Она ничего этого не замечает. «Батюшка Сергий, — слышится порывистое, — что же я так плохо живу! Ведь я надела ангельское одеяние… обещалась… а сама не исправляюсь… Помоги… Доколе так будет?..».

Вдруг все стихли, замолкли. Собор замер. Слышно горение свечи, веяние ветерка. Отец Дормидонт читает Святое Евангелие. «Приидите ко Мне вси труждающиися и обременении», — тянет тонким голосом отец Дормидонт, и вдруг голос дрожит и срывается, батюшка старчески как-то стушевался… плачет сам старец, слезы туманят очки, падают на открытую страницу Святого Евангелия. Пауза. Рядом слышится всхлипывание многих людей… Старец собирается с духом и снова: «Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы». Поднимаются с пола девушка, которая так сильно рыдала, монахиня, старушка, что жаловалась на пьяного сына, — все стихли, успокоились. Что-то отрадное, великое, родное, теплое и радостное влилось в сердца. Покой… «упокою вы». Да, только Он, Господь Спаситель, Страдалец наш Великий, что за нас все перенес, все перестрадал, умер и воскрес, — только Он может дать покой человеческой душе.

Кончился молебен. Отец Дормидонт пробивается через народ. Его окружили со всех сторон. Просят благословения, и старец благословляет. Но разве можно всех, весь собор? Да и рука старческая изнемогла. Он только кладет свою десницу на сложенные руки или на головы и… дальше, дальше вперед.

Когда он добирается до своей келии, как-то сразу сникает, опускается: устал, утомился. Еще бы! Хотя и два часа стоял у Преподобного, но как будто прошла целая вечность. Ведь вокруг море горя, слез, воздыханий! И все это он переживает, все ему близко и болезненно. Пастырь. Душу свою полагает за овцы. Кто же их пожалеет? Кто за них и вместе с ними поплачет? Кто заступится пред Богом? И уже в своей одинокой келии, никем не видим, старец снова заплачет, зарыдает. Его седая головка беспомощно упадет на стол. Боже ты мой, сколько в народе горя, сколько слез! И так каждый Божий день, каждый молебен.

Жил старец тихо, скромно, даже убого. Ничего не требовал у монастырского начальства. Всем был очень доволен. За все благодарил Бога. Всех любил, за всех молился, за всех плакал своими старческими слезами. Потому и вид его был всегда светлый: просветленный народным страданием, очищенный своими и людскими слезами. Его лицо, волосы были светлые, белые, как чистый ярко-белый зимний снег, и душа была мягкая, светлая.

Мы совсем не знаем, когда, откуда, в какие годы пришел о. Дормидонт к Преподобному Сергию. Не знаем его детских и юных лет жизни. Ничего не знаем об этом светлом старце, кроме того, что осталось в нашей памяти. Неизвестно и сколько времени старец прожил под кровом Преподобного. Но верно то, что он был здесь в годы восстановления святой обители, когда всем насельникам Лавры было много дела, труда, забот, когда все было еще бедно, худо, не устроено. Да и в народе русском, после страшных ударов последней войны, сочились еще кровью свежие раны военного горя: потеря дорогих, близких и любимых людей. Потому и нужны были в то время такие пламенные молитвенники, как отец Дормидонт, чтобы уметь исцелять раны, облегчать скорби, утолять душевные страдания мятущихся сердец.

Если говорить сущую правду, то такие утешители и теперь крайне нужны. Нужны они всегда, везде, всюду. Нужны потому, что человеческая душа всегда страдает. Враг рода человеческого — диавол — всегда строит ей козни. Зло всегда свирепствует. Вот и нужны такие пастыри, каким был светлый старец отец Дормидонт. Как мало их, таких, у нас теперь! И становится все меньше и меньше… Беднеет земля старцами, беднеет. Сиротеем мы с каждым днем и часом. Господь силен дать нам новых молитвенников, новых печальников за Русскую землю. Но что будет с нами через десять, пятнадцать, двадцать лет?.. Если теперь и великие столпы падают, то что будет с нами — маленькими столпиками, или даже тросточками? На Тебя Единого надеемся, Господи, Ты «времена и лета во Своей власти положивый…».

Была бурная февральская ночь. Ураган рвал все, что попадалось на пути, и уносил в поле. Снежная метель завывала, точно голодные звери в лесу, и забивала все щели и углы мягким февральским снегом. Ночь на двадцать первое февраля была неописуема. Точно самое небо раскололось на две части и пустило буйные вихри на грешную землю. Когда настало утро, все улеглось, затихло, замолкло. Но затихло и замолкло на дворе, на улице, а заклокотало в обители Преподобного Сергия. В эту ночь умер светлый старец отец Дормидонт.

Его соседу по келии нужно было о чем-то спросить старца. Сотворив молитву и постучавшись, он не получил ответа. Немного постояв, он снова постучал. Но и на этот раз было все тихо, спокойно. Не слышно было ни шороха, ни шагов внутри келии старца. «Знать, молился всю ночь, а теперь забылся», — подумал брат и, сотворив еще раз молитву, тихо толкнул дверь. Она открылась. (Старец никогда не закрывался на крючок, тем более на замок, у него всегда было все открыто. Да и что было брать у него? «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и воры подкапывают и крадут…». Эти слова Спасителя всегда помнил отец Дормидонт, потому он и приобретал иное сокровище, некрадомое. Да и сберегал-то его не в келии, а в более надежном месте — на небесах. И как счастливы такие люди! Как они мудры и рассудительны!)

Открыв дверь, брат остановился в страхе, точно грозный Ангел преградил ему дорогу дальше: на скромном монашеском одре покоился светлый старец. Он был точно Ангел Божий, слетевший с неба и забывшийся в сладком сне. Какая-то невыразимая тайна окружала почившего старца. Он лежал лицом вверх, скрестив на груди свои руки. У святых икон тихо мерцала лампада и бросала мягкий луч света на строгое, задумчивое лицо труженика Божия.

Вмиг узнала вся Лавра, что светлый старец почил. Не стало его среди братии. Улетел дух его бессмертный в Небесный Дом Святой Троицы. Ночная буря породила бурю душевную: на похоронах братия плакали. Плакали и пели: «В путь узкий хождшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии, и Мне последовавший верою, приидите насладитеся…».

Когда запели последнюю стихиру «Плачу и рыдаю…» и братия стали подходить прощаться, подошла вместе с ними почтенная и интеллигентная дама. Все посторонились. «Из Москвы… знаменитый доктор», — зашептали в толпе. Дама будто никого не замечала. Невыразимое горе было на ее красивом лице. Она тихо подошла к ногам почившего и положила на них дорогое покрывало. Потом, подойдя к покрытой темным платком главе почившего (когда хоронят монахов, иеромонахов, архимандритов, то лицо покрывают специальным платком), она долго стояла в печальной задумчивости, потом тихо опустилась на колени и горько зарыдала… Она рыдала так же, как десять лет назад у колонны собора. Тогда, убитая горем, она была возвращена к жизни во время молебна Преподобному Сергию, и молебен служил в тот день отец Дормидонт. А вот теперь она рыдает у его гроба. Никто из присутствовавших не знал этой великой тайны, только Господь и Преподобный.