Человек из Вавилона - Гурам Батиашвили

Один из трех разбойников, напавших на Бачеву, оказался сыном некогда состоятельного еврея Иошуа Шалелашвили — Эудой. Именно его ранила в руку Тинати.

Среди разбойников, вносящих смуту в жизнь евреев, не раз оказывались евреи. Их участие в разбое обычно ограничивалось тем, что они указывали бандитам на богатых иудеев, давали сведения об их детях, родителях, о месте пребывания. Занкан знал, такое случается, но он не слышал, чтобы еврей сам похищал кого-либо, т. е. во всеуслышание заявлял, что он — разбойник. Поэтому Занкан решил поначалу повидать Эуду, а потом поговорить с остальными двумя — Гучу и Джачу. Впрочем, ему незачем было выяснять с ними отношения — оба были известными головорезами. Занкан не раз протягивал им руку помощи, а сейчас они утверждают: мы понятия не имели, что похищаем дочь Занкана.

Дом Иошуа стоял, разумеется, в Петхаине. Именно сюда приехал Занкан, но его слуге сказали, что Иошуа здесь уже не живет, дом отошел заимодавцам в уплату за долги. Соседи, живущие поблизости, сообщили его новый адрес, не забыв присовокупить, что хозяйка дома не вынесла обрушившихся на семью несчастий и отошла в мир иной.

Занкан вошел в лачугу Шалелашвили — землянка без окон походила на большой гроб. Сквозь дым, заполнявший помещение, Занкан с трудом различил сидящего у огня Иошуа с книгой на коленях. По всей видимости, это была Книга псалмов.

— Мир вам! — сказал Занкан.

Иошуа поднял голову, посмотрел на гостя, ответил:

— Мир вам, — и снова уткнулся в книгу.

В нескольких шага от очага Занкан заметил лежащего на бурке раненого. Приблизился к нему и присел на стоявший поблизости чурбан. Внимательно оглядел Эуду. «Хороший парень!» — подумал, заглядывая в голубые глаза Эуды. Потом спросил, как его рука, болит или нет. Эуда качнул головой. Занкан холодно осведомился:

— Почему, с какой целью ты хотел похитить мою дочь?

Эуда равнодушно отвечал:

— Потому что мне нужны были деньги.

Ответ не понравился Занкану, он показался ему даже оскорбительным.

— Гучу и Джачу я спрашивать не буду, но ты мне должен ответить: как мог ты, иудей, пожертвовать иудейкой? — Он говорил тихо, не спеша, с видом заинтересованного человека.

— Потому что она твоя дочь, а ты богатый человек!

— Ты ведь знал, что она иудейка?

— А неиудейку можно похищать?

— Я спрашиваю с тебя не за твои разбойничьи дела. Хочешь разбойничать — воля твоя. Меня это не касается. Я, еврей, спрашиваю тебя за то, что ты сделал с еврейкой. Отвечай! — Эуда молча смотрел в потолок. — Господь велит нам заботиться друг о друге, а ты такое сотворил со своей соплеменницей.

— А где он этот ваш Господь, — подал голос Эуда, — он отвернулся от нас.

В ответ на эту реплику Иошуа за спиной у Занкана исторг почти вопль:

— Не ведают несчастные, не знают, что Он, Благословенный, обращает свой лик на тех, кто верит в его величие.

Иошуа проговорил это нараспев, покачиваясь на стуле, и, закончив, снова уткнулся в псалмы. Занкан смотрел на Эуду. Лицо парня тонуло в дыме, потянувшемся из очага. Собравшись над головой Эуды, дым лениво, не спеша расползался по каморке.

— Да и на тебя надеялся, что пощадишь меня! — наконец проговорил он.

Дым рассеялся, и проглянуло лицо Эуды. Занкан снова изучающе смотрел на него. «Ему нет и двадцати, но, похоже, он не дурак», — подумал и повернулся к Иошуа.

— Иошуа, приходи ко мне сегодня вечером, после молитвы, я одолжу тебе денег, хочешь — верни себе дом, хочешь — купи новый.

Иошуа продолжал читать псалмы, раскачиваясь на стуле. Занкан решил, что он его не расслышал. Какое-то время молча наблюдал, как Иошуа двигается в такт чтению, и хотел было повторить свое предложение, но Иошуа вдруг перестал раскачиваться, закрыл Книгу псалмов, положил на нее руку и сказал:

— Чтобы служить Господу, молиться ему, нет необходимости в большом доме. Я молюсь в синагоге, сюда прихожу спать. У меня было все, и я убедился: без всего можно служить Господу.

Занкан молча смотрел на Иошуа, осмысливая сказанное им.

— В Анаклии мне нужен верный человек. У тебя будет доход.

Иошуа не спешил с ответом.

— Взгляни, что здесь написано, — наконец заговорил он, — «Блажен человек, которого ты караешь, Господи, и учишь Торе». Я получаю наслаждение от моих мучений, Занкан! — И Иошуа, шамкая про себя, продолжил чтение псалмов, постепенно раскачиваясь в такт чтению.

Занкан повернулся к Эуде:

— Мне известно, чьи вы рабы. Освободить вас?

— Хозяин есть хозяин. Тебе придется служить так же, как и ему.

— Нет, не так. Я тебя выкуплю и подарю свободу.

Эуда внимательно посмотрел на Занкана:

— А потом?

— Ты должен обещать мне кое-что.

— Все не могут быть свободными, — снова подал голос Иошуа, — это может принести несчастье стране. Ничего больше! — Занкан повернулся на своем чурбане и вопросительно уставился на него. А Иошуа не спешил продолжать начатое. Только после долгой паузы произнес: — Ты никому не можешь даровать свободу, Занкан! Свободу человеку дает сперва служение Господу, а потом знания! — Иошуа говорил почти плача, нараспев. — Свобода есть знание, и горе тому, кто не хочет этого понять!

— Я и ставлю твоему сыну, Иошуа, такое условие, как только Господь вернет ему здоровье, он должен отправиться к раби и начать изучать Тору. Давид одолел Голиафа благодаря своему уму, не силе. Это первое. Второе: где только мне бывать не приходится, в пути человека подстерегают опасности, мало ли кто может повстречаться, Эуда будет мне стражем и проводником.

Иошуа ничего не ответил. Сощурившись, молча смотрел на Занкана, а потом снова вернулся к своим псалмам.

— Почему ты не обучил сына тому, что читаешь, почему он подался в разбойники?! Надо было лучше смотреть за ним!

Иошуа снова сощурил глаза, затем с благоговением положил книгу на пол.

— Господь дал тебе и богатство, и ум. Ты прекрасно знаешь наш закон — каждый человек сам выбирает свой путь. Он не внял моим внушениям.

Воцарилось молчание, которое спустя некоторое время нарушил Занкан.

— Человек всегда может повернуться к Богу, — тихо проговорил он, — а наш долг помочь ему в этом. Мир вам! — И он направился к выходу.

— Не спеши, Занкан, раз уж ты пожаловал ко мне, выслушай, что я скажу!

В очаге дымились сырые дрова. Дым ел глаза Занкану.

— Слова бедняка никому не интересны! А тем более слова некогда состоятельного, а потом обнищавшего человека! Я в свое время никогда не прислушивался к таким. И все же скажу тебе: мы — иудеи, они — вельможи. Сколько добра им не делай, однажды они все забудут. Они не знают пощады. Именно потому я и очутился здесь, в этой землянке!

— О какой пощаде ты толкуешь, Иошуа?

— Говорят, ты пользуешься уважением сильных мира сего, тебе доверяют государственные дела.

— И что в этом предосудительного? — Занкан потер глаза.

— Предосудительного? — Иошуа с жалостью посмотрел на Занкана. — Я еще не видел, мой Занкан, чтобы это приносило счастье человеку! Нет пощады, пощады нет! — Дым теперь вился вокруг головы Иошуа.

— И что ты советуешь мне?

— Да ничего. Ума у тебя достаточно, как, впрочем, и опыта. Я свое сказал, остальное за тобой. — Иошуа вновь взялся за псалмы.

Занкан вышел из землянки с улыбкой на лице.

«Вот что значит безделие, — думал он, — когда человек перестает заниматься делом, он становится подозрительным, недоверчивым».

Да, так думал Занкан, но слова Иошуа не шли у него из головы целых две недели.

Он повидал Гучу и Джачу, обоих одарил серебром, обещал выкупить, дать им свободу и зачислить в свои охранники. Но слова Иошуа грызли ему душу.

Саурмаг Павнели

Ушу изнемогал от ожидания — почти целую неделю он не видел Бачеву. «Если Бачи примет христианство, что может помешать нам соединиться?» — думал он, но, глядя на мрачное лицо отца, понимал, кто это может быть. Поэтому пока он помалкивал, выжидал удобный момент, когда Саурмаг не сможет ответить на его просьбу отказом. Наконец, решив, что ничего отраднее, естественнее и приятнее той новости, которая полнила его радостью, быть не может, он как-то вечером завел разговор на волнующую его тему:

— Не посоветуешь ли, кого выбрать в крестные для девушки? Хочу, чтобы все было сделано своевременно.

«Для какой девушки?» — чуть было не спросил Саурмаг Павнели, но тут же сообразил, кого имел в виду сын, и даже не поднял головы.

Ушу с укоризной смотрел на отца — зачем притворяться передо мной, думал он и, почти расчленяя слова на слоги, произнес:

— Если Бачева крестится, если Бачева станет христианкой, что нам может помешать?

После возвращения Ушу из Константинополя Саурмаг не находил общего языка с сыном. Отец и сын не слышали друг друга. Однако, несмотря ни на что, Саурмаг не терял надежды, что отношения их наладятся. Ушу и сам поймет, что думает по поводу всей этой истории отец, и не пойдет против его желания и, потом, он убежден, что Ушу и без его вмешательства прекратит отношения с иудейкой — надоест ему. Но сейчас слова Ушу наполнили его сердце неожиданной радостью.