За чертой - Александр Николаевич Можаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне повезло, меня взял в штурвальные дядька Мишка, наш сосед, один из лучших комбайнёров района. Мой заработок – от его заработка. Дядька Мишка никогда не бранится, может лишь незло пошучивать.
Утром, до того как поднимется солнце и подсушит росу, мы, не успев ещё до конца проснуться, набивали «шприцы» солидолом и накачивали им до сотни тавотниц. Солнце выше, выше, звонче голоса жаворонков, ветерок прогоняет росу.
– Пора! – командует бригадир Зынченко.
На краю полевого стана, на взгорке, голубеют поляны полынка. Сорвав махровые его стебли, насухо вытираем измазанные солидолом руки и заводим моторы.
Ближе к обеду кабины комбайнов разогреваются и напоминают раскалённые духовки. Когда идём под ветер, – пыльное облако накрывает комбайн. Мелкие, перемолоченные остья соломы и половы выедают глаза, впиваются в ноздри и губы. Вместе с тем недосып давал о себе знать, и мы начинаем клевать носами. Жалеючи нас, комбайнёры дают команду:
– Так, штурманá, мы тут пока без вас по кругу пройдём, а вы дуйте в посадку, «придавите на массу».
Едва войдя в тень деревьев, падаем в траву и тут же засыпаем. Кажется, только закрыли глаза, а уже новый крик над нами:
– Штурмана-а-а! Хватит муравейники топтать. Вылезай!
Продирая глаза, бредём к комбайнам, лезем по лесенкам вверх.
– Что, уже по кругу прошли?..
– Уже по десять прошли, пока вы мух кормили! – смеются комбайнёры.
Солнце уже не столь злое, но пыль ещё гуще, чем была до обеда.
Вот на моём комбайне задымил вариатор, забуксовали ремни. Всё, стал среди поля. Дядька Мишка, почёсывая затылок, подходит к комбайну. Осмотрев механизмы, плюёт на посиневший подшипник.
– Чегой-то он?.. – спрашиваю я.
– «Чегой-то»… – усмехаясь, передразнивает дядька Мишка. – От обильной смазки… Мазал?
– Вроде мазал… – неуверенно говорю я.
– Да-а, вижу, как ты мазал… Поднять подняли, а разбудить забыли… Ну, коль мазал, давай снимай.
Отпускаю натяжные ремни, откручиваю вариатор. Вот только сил маловато снять и установить новый. У дядьки Мишки надорвана спина, поэтому все тяжести приходится поднимать самому. Хорошо хоть Кудин с Жекой пришли помочь.
– Железяку на пупяку раз-два – взяли! – командует дядька Мишка.
Ставим на место новый вариатор. Сопим, молча натягиваем ремни.
– Везёт тебе с дядькой Мишкой, – шепчет Кудин. – Мой Григорьевич за такой косяк позавчора по мне молотком запустил…
– Попал?..
– Если б попал, я бы сейчас тебе не пособлял… Мимо просвистел. Потом еле нашли в стерне…
А вечером, едва смыв с себя мазут, мы бежали на улицу. Собиралась «улица» у двора Людки Зынченко. Там вот уже много лет как ветром свалило огромный тополь. На нём и рассаживались парами. Играли в «Садовника». Каждый выбирал для себя имя цветка. Натаха была ромашкой, Людка – незабудкой, Бармалей – тюльпаном… Были у нас и семицветик, и роза, и сирень, и жасмин… Только мы с Кудином выбрали себе самые отвратительные растения. Я был чертополохом, Кудин – репяхом, но это нисколько не мешало нам.
– Я садовником родился, не на шутку рассердился, – поочерёдно тыча пальцем в сидящих, декламирует свою считалку Кубане́ц.
– Буду резать, буду бить, с кем останешься дружить? – Палец Кубанца́ останавливается на Натахе.
– Ромашка!
– Ой!
– Что с тобой?
– Влюблена.
– В кого?
– В чертополоха!
Я понимаю, Натаха специально выбирает меня, чтобы позлить Кудина. Кудин же в свою очередь, чтоб позлить Натаху и Бармалея, всегда выбирает Людку-незабудку.
Натаха сидит рядом со мной. От её распущенных волос действительно исходит запах ромашки и чабреца. Я на расстоянии чувствую теплоту её тела. Затаив дыхание, касаюсь плечом её плеча. Собравшись с духом, осторожно, чтоб никто не заметил, кладу свою руку на её тёплую спину, легонько сжимаю пальцы. Натаха не убирает моей руки, напротив, как мне казалось, плотней прижимается ко мне. У меня останавливается дыхание. Но вдруг, совершенно неожиданно для меня, говорит так, чтобы слышали все, и в первую очередь Кудин:
– Ой, Сань, не бери меня за здесь, не делай мне приятно!
Как ошпаренный, я отдёргиваю руку и даже отклоняюсь от Натахи.
«Вот же зараза! – в сердцах думаю я о ней. – Я и дотронуться не успел до «за здесь», а она уже объявила всем…»
Хорошо ночь и никто не видит, как у меня от стыда покраснели уши. Кудин же от стыда никогда не краснеет. На время, отпустив Людку, он с другой стороны придвигается к Натахе, сгребая её в объятия, крепко прижимает к себе.
А ты ромашка белая
Лепесточки нежные…
– Дай-ка, Натаха, я прикогтюсь «за здесь»! – никого не таясь, говорит он.
– Ой, Кудин, ты, куда свои лапища-то запустил?.. – слабо сопротивляясь, стонет Натаха.
– Туда, куда ты Санька не пустила…
– А кто тебе сказал, что я его не пустила? – вновь подзадоривает его Натаха.
А утром, чуть свет, не успеешь как следует и заснуть, бригадир Зынченко, которого за глаза все звали Дрыком, хлопает уже своей плетью в ставни.
– Протягалися до утра, спыте, сукины диты? Он, солнце уж в жопу препикае… Швыдко одягайтесь, машина вже чикае…
Пеночки-конфетки
Это было давно, когда моя покойная мама была ещё молодой и красивой… Конфеты в моём детстве были великой редкостью. Вволю наесться ими можно было лишь на Новый год, Рождество и на Пасху. В иные дни длинную в полосатой обёртке конфету давал мне мой двоюродный дядька Сашка-Герой, когда тёмными вечерами мы с матерью ходили к нему «посумерничать».
– Пойдем проведаем братку, – говорила она. – Посумерничаем.
Света вечерами в хуторе не было, зимой смеркалось рано, заняться было нечем; единственное развлечение – разговоры о былом. Дядька Сашка-Герой был инвалидом Советской Армии, пенсию получал неплохую, поэтому «на всяк случай» у него всегда имелись конфеты, но и их он просто так не раздаривал. Конфеты у дядьки Сашки нужно было ещё заработать, а это уже нелегко.
– Так, Санько, ты чего судомишься на лавке, как будто у тебя шило в жопе? – строго спрашивал он и тут же выставлял свои условия:
– Видишь стрелку на ходиках? Вот покуда она отсюда и туда вон дотикает – будет пять минут. Выдержишь, чтоб не ёрзать по лавке и не болтать ногами – дам конфету.
Попробуй тут
