Новый Мир ( № 2 2011) - Новый Мир Новый Мир

Павел Басинский. Невольник чести. — “Российская газета — Неделя”, 2010, 11 ноября <http://rg.ru>.

“Я помню свою получасовую личную встречу с ним [Солженицыным], когда он пригласил меня работать в жюри литературной премии. Я думал, мы будем говорить о Сталине, о ГУЛАГе, о „Новом мире” по крайней мере. Он сразу повел разговор о современной литературе и даже конкретно о тех писателях, которые, в отличие от него, остались в СССР. Я был просто потрясен его какой-то трогательной влюбленностью в Бородина, Распутина, Носова... Он говорил о них с такой писательской любовью, которую так редко встречаешь в писателях, сталкиваясь больше с чувствами другого сорта”.

Михаил Берг. “Фонтан” как зеркало русской революции. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2010, № 10 <http://magazines.russ.ru/neva>.

“Конечно, Тынянов был не прав, полагая, что смена новаторов архаистами имеет чисто эстетическую закономерность. Эстетика — это форма оправдания и репрезентации власти. Традиционалисты и новаторы — эстетически осознанные стадии борьбы за власть, ее наиболее распространенная персонификация. Русские новаторы-авангардисты попытались предложить власти схему построения нового мира, но власть правильно и быстро поняла, что авангардизм хорош только для разрушения старого, для сохранения власти куда лучше подходит традиционная культура”.

“То же самое произошло и с Дюшаном. Формально его „Фонтан” — вечная модель дистанцирования от всей предшествующей серьезной культуры и поддерживаемой ею системы традиционных ценностей. Однако эта традиционная культура сделала усилие и апроприировала революционный жест Дюшана, поместив его в тот самый музей, против которого редимейды восставали”.

Дмитрий Быков. Так хочет Бог. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 26 ноября <http://www.izvestia.ru>.

“Вот так оно все было — с кровью, грязью, глупостью, перетягиванием побед, своими и чужими предательствами, сговорами, нарушениями клятв, чудесными спасениями, бегствами, вырезанием сарацинов и христиан, стариков и женщин, — и при желании не составило бы труда написать именно такой эпос о Крестовом походе, а вовсе не „Освобожденный Иерусалим” Тассо. Но Европа построилась на мифе о героическом спасении христианских реликвий, на легендах о подвигах рыцарства и коварстве неверных”.

“Вот почему я думаю, что русский крестовый поход ХХ века — поход за справедливостью и братством, вдохновлявшийся великими идеалами и скомпрометированный людской тупостью и злобой, — еще войдет в историю как великий прорыв, и не миновать нам лет через двести своего героического эпоса. Если, конечно, мы хотим, чтобы на месте нынешней России было что-нибудь вроде Европы, а не выжженная земля. Всякий поход за идеалами можно объяснить властолюбием или корыстью. Всякая экспансия оборачивается великой цивилизацией. Так хочет Бог. Христианский ли это Бог — не знаю. Но другого здесь нет”.

Мартын Ганин. Двойная перспектива: случай Садулаева. — “ OpenSpace ”, 2010, 22 ноября <http://www.openspace.ru>.

“…[Герман] Садулаев, вне зависимости от качества своих книг, фигура для нынешней, а может, и не только нынешней русской литературы экзотическая, вызывающая повышенный интерес самим фактом своего существования. То есть, вообще говоря, вопрос в том, что это такое — чеченский российский писатель”.

“Метапозиция Садулаева имеет совершенно ясное место происхождения. Оно называется СССР. Писатель вполне отдает себе в этом отчет. <…> Разумеется, речь идет об идеологическом конструкте СССР (так же как, например, и у Михаила Елизарова или левых интеллектуалов, призывающих к „позитивному переосмыслению” советского опыта), а не о реальной стране”.

“Перед нами, таким образом, текст, который следует рассматривать как литературу „советскую”, а отчасти, как мы позже увидим, и колониальную. В интервью писатель также критикует нынешнее состояние Чечни из того же советского локуса. Утверждение „литература помогает понять, что другой человек не настолько другой, что он такой же” делается не с либеральных позиций, как это, видимо, представляется части критиков, а с позиций имперских (слово это здесь безоценочное)”.

“Амбивалентность романа, попавшего в короткие списки двух крупнейших российских премий, — именно та причина, по которой он в эти списки вообще попал”.

Александр Генис. Флогистон. — “Новая газета”, 2010, № 130, 19 ноября.

“Философия всегда врет, и в этом она неотличима от остальной словесности. Разница в том, что философы играют роль и авторов и персонажей. Верить им можно лишь настолько, насколько мы принимаем выводы Гамлета или рассуждения Болконского, — внутри переплета и в пределах контекста. Но уж тут философия незаменима: она углубляет реальность, защищая нас от грубой — поверхностной — действительности. Неудивительно, что в жизни, во всяком случае — моей, философия играет роль, смежную с религией: не верю, надеюсь и не могу обойтись”.

“Будь философия только наукой, с ней лучше было бы знакомиться в пересказе. Изложение чужих мыслей — отдельная область словесности. Как критика при литературе, она неизбежно вносит много своего и бывает прекрасной. Но одно дело — философов изучать, другое — читать, и уж совсем третье — мыслить самому. Малевич, например, убедившись, что не в силах понять философию, сочинил свою — пять томов, столь же невразумительных и, говорят, гениальных, как его квадраты. Мне этого не понять, потому что мыслить мысль я умею лишь заодно с мыслителем. Но расставшись, каждый остается при своем”.

“Моя философия — неопределенная и ситуативная. Она кормится за чужим столом, предпочитая шведский завтрак”.

Геометрия замысла. Беседу вел Николай Александров. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 24 ноября <http://www.izvestia.ru>.

Говорит один из лауреатов премии “Большая книга” Александр Иличевский: “Топологией художественного пространства я интересовался довольно долго. И помню, что началось это с работы Флоренского о пространстве. Потом я прочитал работы Топорова о „минус”-пространстве Кржижановского, работы Иванова, основанные на наблюдениях того же самого Флоренского, о том, как Данте путешествует в Аду. То есть они спускаются в Коцит, а потом вдруг в какой-то момент они с Вергилием оказываются в той же самой точке, но уже стоящие вверх ногами, т. е. это такой лист Мебиуса. И вот эти все наблюдения, они на самом деле сложились в такой вектор, который уперся в стихотворение „Нефть и долина транзита” Алексея Парщикова. Я в итоге понял, что нужно садиться и писать, и написал работу. И это была даже не эклектика, а скорее химера между топологическим подходом и гуманитарным. Она называлась „Опыт геометрического прочтения”. Я рассматривал, что происходит с топологиями у Парщикова в „Нефти и долине транзита”. И там я пытался выдавать какие-то, надеюсь, не слишком дерзкие соображения о том, какими топологическими нарушениями сопровождалась мистическая катастрофа грехопадения. Что произошло с топологией сознания, если можно вообще говорить о таковой. <…> Я думал о том, как изнутри сферы попасть наружу сферы без разрыва. Это очень интересно. Оказывается, это можно сделать с помощью листа Мебиуса, вклеенного в разрыв этой сферы. В таких вот категориях я смотрел на стихотворение Парщикова. Мне кажется, это небессмысленно 10 лет назад было. И потом, я сейчас смотрю на какие-то принципы организации моих вещей, они кажутся мне достаточно естественными. Но вы сами читали „Перса”, вы же понимаете, что там не все так просто со структурой”.

Борис Гройс. Репетиция революции: еще раз о русском авангарде. — “ OpenSpace ”, 2010, 11 ноября <http://www.openspace.ru>.

“Зачастую, когда говорят о русском революционном авангарде, имеют в виду художественные практики русских авангардистов 1920-х годов. В действительности это некорректно, поскольку в 1920-е годы авангард — и художественно и политически — находился уже в своей постреволюционной фазе. Во-первых, потому, что он занимался развитием тех художественных практик, которые возникли еще до Октябрьской революции. Во-вторых, потому, что эти практики реализовывались в контексте постреволюционного Советского государства (в том виде, в каком оно оформилось после Октябрьской революции и к концу Гражданской войны) и поддерживались государством. Поэтому мы не можем сказать, что русский авангард того времени был „революционен” в том же смысле, в котором мы говорим о „революционности” искусства, направленного против status quo , против доминирующих политических и экономических властных структур. Русский авангард советского периода был не критическим, но аффирмативным по отношению к постреволюционному Советскому государству”.