Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Девять?

– Нет. Семь.

Он кивнул.

– Семь, – побарабанил пальцами по груди, потом опустил руку на колено.

– Вчера я мог бы сказать тебе. Сегодня – нет. Моя телепатия, ее зачатки, исчезли. Это более чем справедливая сделка. Уайрман теперь такой, каким был, и Уайрман говорит: muchas gracias.

– И каковы твои выводы? Если ты их сделал.

– Сделал. Выводы таковы: ты не безумец, если ты этого боишься. Похоже, на Дьюма-Ки люди увечные обретают что-то особенное, а когда расстаются с увечьем, это особенное у них изымается. Я вот излечился. Ты по-прежнему увечный, а потому особенный.

– Я не очень понимаю, к чему ты клонишь.

– Потому что ты пытаешься усложнить простое. Посмотри перед собой, мучачо. Что ты видишь?

– Залив. Ты называешь его caldo largo.

– И на что уходит у тебя большая часть времени, отданная рисованию?

– На Залив. Закаты над Заливом.

– И что есть рисование?

– Полагаю, рисование – это видение.

– Без «полагаю» мог бы и обойтись. И какое видение на Дьюма-Ки?

Чувствуя себя ребенком, не уверенным в правильности ответа на заданный вопрос, я сказал:

– Особое видение?

– Да. Так что ты думаешь, Эдгар? Были мертвые девочки прошлой ночью в твоем доме или нет?

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Вероятно, были.

– И я так думаю. Думаю, ты видел призраков ее сестер.

– Я их испугался, – прошептал я.

– Эдгар… Сомневаюсь, что призраки могут причинить вред людям.

– Если речь идет об обычных людях в обычных местах.

Он кивнул с неохотой.

– Ладно. И что ты собираешься делать?

– Чего я не собираюсь, так это уезжать. Я еще не закончил здесь свои дела.

Думал я не о выставке… не о мыльном пузыре славы. На кону стояло большее. Я просто не знал, что именно. Пока не знал. Если б попытался облечь свои мысли в слова, получилась бы какая-нибудь глупость, вроде записки в печенье с сюрпризом. Что-то со словом «судьба».

– Хочешь переехать в «Паласио»? Пожить с нами?

– Нет. – Я опасался, что этим могу только все усугубить. И потом, мне нравилось жить в «Розовой громаде». Я в нее влюбился. – Но, Уайрман, попробуешь что-нибудь выяснить о семье Истлейков вообще и об этих двух девочках в частности? Если ты теперь можешь читать, пороешься в Интернете…

Он сжал мою руку.

– Пороюсь, будь уверен. Возможно, и ты сможешь внести свою лепту. Мэри Айр собирается взять у тебя интервью, так?

– Да. Через неделю после моей так называемой лекции.

– Спроси ее об Истлейках. Может, сорвешь банк. В свое время мисс Истлейк немало сделала для художников.

– Хорошо.

Он взялся за ручки инвалидного кресла, в котором спала Элизабет, развернул его к дому с оранжевой крышей.

– А теперь пойдем и посмотрим на мой портрет. Хочу увидеть, как я выглядел, когда еще думал, что Джерри Гарсия[121] может спасти мир.

ii

Я припарковался во дворе рядом с серебристым «мерседес-бенцем» эпохи вьетнамской войны, принадлежащим Элизабет Истлейк. Вытащил портрет из моего куда более скромного «шевроле», поставил вертикально, придержал, чтобы Уайрман мог на него взглянуть. И пока он молча разглядывал свой портрет, мне в голову пришла странная мысль: я словно портной, стоящий у зеркала в примерочной ателье мужской одежды. И скоро заказчик или скажет мне, что сшитый мной костюм ему нравится, или, с сожалением покачав головой, откажется от него.

С юга, из джунглей Дьюмы, как я называл эту часть острова, вновь донеслось птичье предупреждение: «О-ох!»

Наконец я не выдержал:

– Скажи что-нибудь, Уайрман. Скажи что-нибудь.

– Не могу. Нет слов.

– У тебя? Быть не может.

Но когда он оторвал взгляд от портрета, я понял, что это правда. Уайрман выглядел как человек, которого только что огрели обухом по голове. Я, конечно, уже понимал, что мои картины воздействовали на людей, но реакция Уайрмана в то мартовское утро была уникальной.

В себя его привел только резкий стук. Элизабет проснулась и забарабанила по подносу.

– Сигарету! – выкрикнула она. – Сигарету! Сигарету!

Некоторым привычкам, похоже, нипочем и туман болезни Альцгеймера. Часть ее мозга, которая жаждала никотина, так и не угасла. Элизабет курила до самого конца.

Уайрман достал из кармана пачку «Америкен спиритс», вытряхнул сигарету, сунул в рот, раскурил, протянул Элизабет.

– Если я отдам вам сигарету, вы себя не подожжете, мисс Истлейк?

– Сигарету!

– Не очень убедительный ответ, дорогая.

Но сигарету он ей отдал, и Элизабет взялась за нее, как профессионал – никаких следов болезни Альцгеймера, – глубоко затянулась и выпустила дым через ноздри. Потом откинулась на спинку кресла, напоминая уже не капитана Блая на полуюте, а президента Франклина Рузвельта на трибуне. Не хватало лишь зажатого в зубах мундштука. И самих зубов, конечно.

Уайрман вновь перевел взгляд на портрет.

– Ты же не собираешься просто так его отдать? Это несерьезно. Нельзя этого делать. Это же потрясающая работа!

– Портрет твой. Говорить тут не о чем.

– Ты должен показать его на выставке.

– Не уверен, что это хорошая идея…

– Ты сам говорил, что как только картина закончена, она, вероятно, больше не может повлиять…

– Да, вероятно.

– Мне этого достаточно, и «Скотто» – более безопасное место, чем этот дом. Эдгар, портрет заслуживает того, чтобы его увидели. Черт, он нуждается в том, чтобы его увидели.

– Это ты, Уайрман? – спросил я с искренним любопытством.

– Да. Нет. – Он еще несколько секунд смотрел на портрет, потом повернулся ко мне: – Я хотел быть таким. Может, и был – несколько лучших дней в самом лучшем году моей жизни. – И неохотно добавил: – В моем самом идеалистическом году.

Какое-то время мы молча смотрели на портрет, а Элизабет дымила, как паровоз. Как старый поезд Чу-чу.

Первым заговорил Уайрман.

– Мне многое непонятно, Эдгар. Со времени моего приезда на Дьюма-Ки вопросов у меня больше, чем у четырехлетнего мальчика, когда ему пора спать. Но вот с одним у меня полная ясность. Я точно знаю, почему ты хочешь остаться здесь. Если бы я мог создавать такое, то остался бы здесь навсегда.

– Годом раньше я рисовал только завитушки в блокнотах во время телефонных разговоров.

– Это ты уже говорил. Скажи мне вот что, мучачо. Глядя на этот портрет… и думая об остальных картинах, которые написал… ты согласился бы избежать несчастного случая, лишившего тебя руки? Изменил бы прошлое, если б мог?

Я подумал, как рисовал в «Розовой малышке» под гремящий рок-н-ролл. Подумал о Великих береговых прогулках. Подумал даже о старшем ребенке Баумгартенов, кричащем: «Эй, мистер Фримантл, хороший бросок!» – после того, как я возвращал ему фрисби. Потом подумал о том, как очнулся на больничной койке, как мне было ужасно жарко, как разбегались и путались мысли, как иногда я не мог вспомнить даже свое имя. Подумал о распирающей меня злости. Об осознании (оно пришло во время телевизионного шоу Джерри Спрингера), что я лишился части моего тела. Тогда я начал плакать и долго не мог остановиться.