Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Тот единственный в мире человек, который знаком с вашей работой, – ответил он. – Вы.

Я вытаращился на него.

– Я не могу выступать с лекцией! Я ничего не понимаю в живописи!

Дарио обвел рукой картины, которые на следующей неделе Джек и двое сотрудников галереи собирались упаковать в ящики и увезти в Сарасоту, с тем, чтобы, по моему разумению, они простояли на складе галереи до открытия выставки.

– Вот эти картины говорят о другом!

– Дарио, эти люди – знатоки! Они изучали живопись! Господи, готов спорить, у многих из них дипломы по искусствоведению! Вы хотите, чтобы я стоял перед ними и нес околесицу?

– Именно так и поступал Джексон Поллок, когда рассказывал о своей работе. Зачастую пьяный. И это сделало его богатым. – Дарио подошел ко мне, взял за культю. На меня это произвело впечатление. Очень редкие люди решались прикоснуться к культе, словно где-то в глубине души боялись, что ампутация заразна. – Послушайте, друг мой, они – люди влиятельные. И не только потому, что у них есть деньги. Их интересуют новые художники, и каждый знает еще трех человек с такими же интересами. После лекции… вашей лекции… начнутся разговоры – те самые разговоры, благодаря которым вроде бы рядовое событие попадает в разряд сенсационных. – Он замолчал, с минуту крутил в руке ремешок фотоаппарата и улыбался, потом продолжил: – Вам нужно будет рассказать только о том, как вы начали и как выросли в…

– Дарио, я не знаю, как я вырос!

– Так и скажите. Говорите что угодно! Господи, вы же художник!

Я закрыл тему. До грозящей бедой лекции времени оставалось еще много, и мне не терпелось попрощаться с гостем. Я хотел включить «Кость», сдернуть простыню с картины на мольберте и вернуться к работе над «Смотрящим на запад Уайрманом». Хотите услышать голую правду? Картина более не предназначалась для того, чтобы реализовать какой-то магический трюк. Теперь она сама стала магическим трюком: я уже не мыслил себя без нее, а все события, которые могли произойти в обозримом будущем (интервью с Мэри Айр, лекция, выставка), расположились вроде бы не впереди, а где-то высоко надо мной. И воспринимал я их, как, наверное, рыба воспринимает идущий над Заливом дождь.

Первая неделя марта стала для меня неделей дневного света. Не закатного, а исключительно дневного, который заполнял «Розовую малышку» и, казалось, поднимал ее к небу. И еще та неделя стала для меня неделей музыки, звучащей по радио: «Allman Brothers», «Molly Hatchet», «Foghat». Та неделя характеризовалась для меня словами Дж. Дж. Кейла, которыми тот предварял песню «Call Me the Breeze»: «Вот еще один из ваших фаворитов старого рок-н-ролла; тащится, волоча ноги, по Бродвею». Та неделя стала для меня шепотом ракушек, который я слушал, когда выключал радио и промывал кисти. На той неделе я увидел лицо призрака, принадлежащее более молодому мужчине, которому только предстояло окинуть мир взглядом с Дьюмы. Есть песня (думаю, Пола Саймона) со словами: «Я не мог бы плакать, если б не любил». Они сказаны об этом лице. Не настоящем лице, не совсем настоящем, но я превращал его в настоящее. Оно вырастало вокруг мозга, который плавал в Заливе. Мне больше не требовались фотографии, потому что это лицо я знал и так. Оно стало воспоминанием.

xviii

Четвертого марта с утра стояла жара, но я так и не включил кондиционер. Рисовал в трусах, и пот стекал по лицу и бокам. Телефон звонил дважды. Первый раз в трубке раздался голос Уайрмана:

– Мы давно не видели тебя в наших краях, Эдгар. Придешь на ужин?

– Боюсь, не смогу, Уайрман. Благодарю.

– Работаешь или устал от нашего дворцового общества? Или и то, и другое?

– Работаю. Почти закончил. Есть перемены по части зрения?

– Левая фара по-прежнему не светит, но я купил повязку на глаз, и с ней могу пятнадцать минут кряду читать правым. Это большой шаг вперед, и, думаю, благодарить я должен тебя.

– Не знаю, должен или нет. Картина с Кэнди Брауном и Тиной Гарибальди – совсем другое. Как и моей жены с ее… с ее друзьями. На этот раз никакого чуда. Понимаешь, что я подразумеваю под чудесами?

– Да, мучачо.

– Но если что-то должно случиться, думаю, час близок. А если не случится, ты по крайней мере получишь свой портрет, увидишь, каким ты, возможно, был лет в двадцать пять.

– Ты шутишь, амиго?

– Нет.

– Не думаю, что я помню, каким был в двадцать пять.

– Как Элизабет? Улучшений нет?

Он вздохнул.

– Вроде бы вчера утром голова у нее прояснилась, и я устроил ее в дальней гостиной… там есть стол поменьше, который я называю Фарфоровой деревней… и она сбросила на пол коллекцию балерин Валлендорфа[120]. Разбила все восемь. Других таких уже не найти.

– Сожалею.

– Прошлой осенью я никогда бы не подумал, что может стать так плохо, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе представить.

Второй звонок раздался через пятнадцать минут, и я в раздражении бросил кисть на рабочий стол. Звонил Джимми Йошида. Но раздражение отступило под напором его радостного волнения, временами граничащего с безудержным восторгом. Он просмотрел слайды и теперь выражал уверенность в том, что они произведут «сногсшибательное впечатление».

– Это прекрасно, – ответил я. – На лекции я им так и скажу: «А теперь отрывайте задницы от пола… и можете уходить».

Он засмеялся так, словно никогда в жизни не слышал ничего более забавного, потом сказал:

– Я позвонил, чтобы спросить, есть ли среди картин такие, к которым нужно дать пометку «НДП» – не для продажи?

Снаружи загрохотало, будто большой тяжелогруженый трейлер проезжал по дощатому мосту. Я посмотрел на Залив (где не было дощатых мостов) и осознал, что с далекого запада до меня донесся раскат грома.

– Эдгар? Вы меня слышите?

– Да, конечно, – ответил я. – При условии, что кто-то вообще захочет что-нибудь купить, вы можете продавать все, кроме цикла «Девочка и корабль».

– Понятно.

– Вы разочарованы?

– Я надеялся приобрести одну из картин этого цикла для галереи. Положил глаз на «Номер два» – и с учетом условий контракта хотел получить пятидесятипроцентную скидку.

«Недурно, малыш», – сказал бы мой отец.

– Этот цикл еще не закончен. Может, когда напишу все картины…

– И сколько их еще будет?

«Я буду рисовать, пока не смогу прочесть название этого гребаного корабля-призрака».

Я мог бы озвучить эти слова, если бы с запада не донесся новый раскат грома.

– Наверное, я это пойму, когда допишу последнюю. А теперь, если позволите…

– Вы работаете. Извините. Не смею мешать.

Нажав на красную кнопку трубки радиотелефона, я задался вопросом, хочется мне возвращаться к работе или нет. Но… оставалось-то совсем ничего. Если б я двинулся дальше, то, возможно, закончил бы портрет этим вечером. И мне нравилась эта идея: рисовать под надвигающуюся с Залива грозу.