Дьюма-Ки - Стивен Кинг

Я наклонился, чтобы посмотреть на то, что нанесло ветром через открытую дверь. Вода и песок. И вода уже собиралась в капельки на восковой мастике, которую моя домоправительница использовала, чтобы сохранить блеск кипарисового паркета. Ковровая дорожка на нижних ступенях лестницы была влажной, но только влажностью все и ограничивалось.

Даже себе я бы не признался, что искал следы.

Я прошел на кухню, сделал сандвич с курицей и принялся за него прямо у разделочного столика. Достал из холодильника бутылку пива, глотнул, чтобы быстрее доставить сандвич в желудок. Покончив с сандвичем, съел плавающие в майонезе остатки вчерашнего салата. Только потом я вернулся в гостиную, чтобы позвонить Уайрману. Он снял трубку после первого гудка. Я уже собрался сказать, что выходил из дома, чтобы посмотреть, не нанесла ли гроза какой урон дому, но причина моего отсутствия, похоже, Уайрмана совершенно не интересовала. Он плакал и смеялся.

– Я вижу! Так же хорошо, как и прежде! Левый глаз чистый, как стекло. Не могу в это поверить, но…

– Притормози, Уайрман. Я едва тебя понимаю.

Он не притормозил. Наверное, не мог.

– В разгар грозы мой плохой глаз пронзила боль… такая сильная, что ты не поверишь… словно раскаленная проволока… Я подумал, что в меня ударила молния, и да поможет мне Бог… Я сорвал повязку… и глаз стал зрячим! Понимаешь, что я тебе говорю? Я вижу!

– Да, – ответил я. – Понимаю. Это прекрасно.

– Это ты? Твоя работа, так?

– Возможно, – ответил я. – Вероятно. Твой портрет закончен. Я привезу его завтра. – Я замялся. – Я бы позаботился о нем. Думаю, не очень важно, если с ним что-то произойдет после завершения работы, но точно так же я думал, что Керри победит Буша.

Уайрман расхохотался.

– Ох, verdad, слышал я эту историю. Как ты там?

Прежде чем я успел ответить, в голову пришла новая мысль.

– А как Элизабет? Гроза подействовала на нее?

– Не то слово. Грозы всегда ее пугают, но эта… Элизабет билась в истерике. Кричала, звала сестер. Тесси и Ло-Ло – тех, что утонули в тысяча девятьсот двадцатых. На какое-то время я словно перенесся туда… но теперь все закончилось. Как ты? Тебе досталось?

Я смотрел на песок, разбросанный по полу между входной дверью и лестницей на второй этаж. Никаких следов. Если я и думал, что вижу следы, винить следовало лишь мое гребаное разыгравшееся воображение.

– Не без этого. Но теперь все закончилось.

Я надеялся, что так оно и будет.

xxi

Мы поговорили еще минут пять… точнее, говорил Уайрман. Если на то пошло, тараторил. Напоследок сказал, что боится ложиться спать. Боится проснуться ночью и обнаружить, что левый глаз снова ослеп. Я ответил, что тревожиться из-за этого, как мне кажется, не нужно, пожелал спокойной ночи и положил трубку. Сам я тревожился о другом: вдруг проснусь ночью и обнаружу, что Тесси и Лаура (Ло-Ло, как называла ее Элизабет) сидят по обе стороны кровати.

Одна из них, возможно, с Ребой на мокрых коленях.

Я достал из холодильника еще одну бутылку пива и поднялся в «Розовую малышку». К мольберту я подходил, наклонив голову, глядя себе под ноги, потом резко вскинул глаза, будто хотел застать портрет врасплох. Какая-та моя часть (рациональная часть) ожидала увидеть загубленную картину, напрочь забрызганную краской. Уайрмана, местами скрытого от глаз разноцветными наростами и кляксами, которыми я заляпал портрет во время грозы, когда «Розовую малышку» освещали лишь вспышки молний. Но оставшаяся моя часть рассуждала иначе. Оставшаяся моя часть знала, что я рисовал при другом свете (как у циркачей, кидающих ножи с завязанными глазами, руки управляются другим чувством). Эта часть знала, что «Смотрящий на запад Уайрман» предстанет предо мной во всей красе. И она не ошиблась.

В каком-то смысле это была лучшая картина из написанных мной на Дьюме, прежде всего потому, что она была самой правильной (помните, практически до самого конца я работал над ней при дневном свете). И писал ее человек в здравом уме. Призрак, который обитал в моем холсте, превратился в симпатичного мужчину, молодого, спокойного и ранимого. С прекрасными черными, без признаков седины, волосами, легкой улыбкой, которая пряталась в уголках рта и зеленых глазах. Густые ровные брови. Над ними – высокий лоб, открытое окно, через которое этот человек направлял мысли к Мексиканскому заливу. И никакой пули в выставленном напоказ мозге не было. Я с той же легкостью мог бы убрать аневризму или злокачественную опухоль. За финишный рывок мне пришлось заплатить высокую цену, но потратился я не зря.

От грозы остались редкие погромыхивания где-то над Флоридой. Я подумал, что могу поспать, могу, если оставлю включенной лампу на прикроватном столике. Реба никому бы не сказала. Я мог бы поспать, положив куклу между культей и боком. Такое уже случалось. И к Уайрману полностью вернулось зрение. Хотя в данный момент главным было не это. Главным было другое: я наконец-то создал что-то великое.

И принадлежало это великое мне.

Я полагал, что с такой мыслью сумею заснуть.

Как рисовать картину (VI)

Умейте сосредоточиться. Есть разница между хорошей картиной и еще одной поделкой, отображающей мир, в котором их и так полным полно.

Элизабет Истлейк не знала себе равных, когда дело доходило до умения сосредотачиваться; помните, она в прямом смысле этого слова врисовала себя в этот мир. И когда голос, вселившийся в Новин, рассказал ей о сокровищах, она сосредоточилась и нарисовала их разбросанными по песчаному дну Залива. А как только шторм вытащил их из песка, эта восхитительная россыпь оказалась на столь малой глубине, что в середине дня солнечные лучи могли отражаться от драгоценных вещичек и посылать зайчики к поверхности воды.

Она хотела порадовать папочку. А ей самой требовалась только фарфоровая кукла.

Папочка говорит: «Любая кукла – твоя, это законное вознаграждение», – и да поможет ему за это Бог.

Она до пухлых коленок вошла вместе ним в воду, указывая, говоря: «Они там. Плыви, пока я не скажу: стоп».

Она осталась на месте, а он двинулся дальше и спиной плюхнулся в воду. Ей показалось, что ласты у него размером с маленькую весельную лодку. Позже она их такими и нарисовала. Он плюнул в маску. Прополоскал ее, надел. Вставил в рот загубник дыхательной трубки. Поплыл в залитую солнцем синеву, лицом вниз, его тело сливалось с движущимися бликами, которые превращали зеркальные волны в золото.

Я все это знаю. Что-то нарисовала Элизабет, что-то – я.

Я выигрываю, ты выигрываешь.