Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

— Прошу, милая барышня!

Тарногродские разговаривали между собой только по–украински, и Коля, снова застеснявшись, словно бы извиняясь, сказал:

— Уж вы, Евгения Богдановна, не осудите; отец прибегает к русскому языку только при исполнении служебных обязанностей, у себя в почтовой конторе, да и то лишь в разговорах с высшим начальством; к персоналу младшему по служебному положению он даже при царе Николае обращался исключительно по–украински. — Коля улыбнулся. — Русским, польским и еврейским языками отец владеет тоже в совершенстве; по–еврейски он разговаривает с соседями–евреями, по–польски — со знакомым поляком, а русский оставляет преимущественно для изящной словесности: мой старик знаток и любитель не только украинской, но и русской литературы.

— Помолчи, Микола, — отозвался старик Тарногродский у печи, где он возился с кастрюлями, — я не нуждаюсь ни в защите, ни в оправданиях. Изъясняюсь на языке моих отцов и уважаю языки моих ближних. Если же барышня не понимает по–украински, могу вести с ней разговор и по–русски.

— Ну что вы! — живо возразила Бош. — Я чудесно понимаю украинский язык! Ведь я очаковская, и детство мое прошло преимущественно на Украине или в Молдавии… Правда, давно это было… И разговаривать по–украински за это время разучилась. Знаете, все время русские круги, далекая Сибирь, Япония, Америка, Европа: читать и разговаривать мне как–то больше приходится если не по–русски, то по–немецки или по–французски.

— Сибирь? — переспросил старик. — Америка и Европа? То есть ссылки и эмиграции? Следовательно, вы, дивчина, тоже из революционеров и, видать, из партии моего Миколы?

— Да, — улыбнулась Бош. — Из Колиной партии.

Голова Евгении Богдановны гудела, все ее тело было сковано усталостью, но в эту минуту она уже чувствовала, что какое–то необъяснимое успокоение, какая–то отдохновенность начинают вливаться в ее душу и тело. Так мило и уютно было в этом доме: совсем как… дома.

Дома!.. Евгения Богдановна вздохнула. «Дома» у нее не было уже добрых двадцать лет; тюрьмы и этапы, ссылки и эмиграция… Сердце се сжалось от тревоги: как там Оленька и Маруся — в Киеве, в чужом доме? Они, бедненькие, тоже не знают родного дома с малых лет… А выезжая сюда, она даже не успела поцеловать их на прощанье…

— Из Колиной партии… — машинально повторила Евгения Богдановна и добавила: — Только прошу вас… тато, не называйте меня «барышней» или даже «дивчиной» — ведь у меня уже две дочурки…

— И большие? — полюбопытствовал старик, ставя на стол кастрюлю с дымящейся кашей.

— Не большие и не малые, а тоже уже… в Колиной партии, и даже в одной с мамой партийной организации.

— Да что вы говорите?! — Старик Тарногродский глянул с сомненьем на молодое еще лицо женщины.

Очевидно, он прочитал в чертах лица что–то такое, что его полностью удовлетворило. Он сразу отвернулся и начал громко звенеть чайными стаканами и ложечками.

Спустя минуту послышался его глуховатый голос:

— Мой Микола тоже целый год отсидел в Лукьяновке…

— Ну, тато, не стоит об этом! — запротестовал молодой Тарногродский.

— И… и так и не закончил медицинский факультет. А теперь… революция… вождь винницких большевиков в двадцать три года… мировой пожар… Где уж там до лекций или государственных экзаменов!..

— Вот Евгению Богдановну, — заговорил Коля, чтобы переменить тему, совершенно очевидно неприятную для него, — сегодня едва не растерзали юнкера, а сам комиссар фронта собирался арестовать ее и отвезти в ставку! Еле отбили!

— А что такое? — живо заинтересовался старик и возвратился к столу со стаканами, наполненными морковным чаем. Глаза его покраснели.

Коля рассказал, заканчивая кашу и приступая к чаю.

3

Дело было так. Как только Пятнадцатый полк дал согласие взять оружие и двинуться на Киев, а в «Мурах» был избран ревком, в ставку фронта понеслась депеша от начальника гарнизона: тревога! Ведь в сорокатысячном Винницком гарнизоне кроме украинизированных частей Центральной рады из корпуса генерала Скоропадского были еще части, которые поддерживали большевиков. В ответ на депешу — уже под вечер — из Бердичева, из ставки фронта, прибыл экстренный поезд: сам помощник комиссара фронта меньшевика Иорданского — полковник Костицын с батальоном юнкеров — «ударников». Поезд эскортировали два бронепоезда, — спереди и сзади. Оставив бронепоезда на железной дороге, с пушками, наведенными на город и казармы Пятнадцатого полка, комиссар Костицын явился прямо на пленум Совета, проходивший в Народном доме. Костицын вышел на эстраду с бумажкой в руках, а юнкера–пулеметчики заняли все выходы из театра. Комиссар фронта зачитал приказ ставки:

«1. Немедленно отправить Пятнадцатый полк на фронт.

2. Выдать все оружие со складов фронтового оружейного запаса.

3. Арестовать руководителя Киевского областного комитета большевиков большевичку Бош и передать ее в распоряжение ставки».

С ответом Костицыну выступил только что избранный председателем ревкома, руководитель винницких большевиков, тихий и застенчивый Коля Тарногродский.

Коля бросил взгляд на пулеметы юнкеров у входных дверей, у выходов на случай пожара и в проходе за кулисы. Потом посмотрел в зал. В зале сидело свыше тысячи человек — членов Совета и делегатов от заводов «Прогресс», «Молот», суперфосфатного и от большевизированных воинских частей. Какое–то мгновение Коля еще прислушивался к звукам, доносившимся с улицы: на площади перед Народным домом и по набережной над Бугом, до самого моста, бурлила толпа солдат, рабочих и горожан, для которых не хватило уже места в просторном помещении театрального зала.

— Что же, — сказал председатель ревкома и руководитель винницких большевиков, — давайте, товарищи, проголосуем? Не предложение комиссара фронта, — широко улыбнулся Коля, — ибо его предложение сформулировано в форме приказа, а приказы военных властей не подлежат, как известно, ни обсуждению, ни тем более голосованию. Я предлагаю во внеочередном порядке проголосовать мои предложения. Прошу выслушать их внимательно — их тоже будет три, и от приказа штаба они будут отличаться лишь двумя–тремя словами. Кто будет «за», прошу поднять руку. И так…

Выдержав короткую паузу, посматривая то на нахохлившегося комиссара фронта, то на юнкеров с пулеметами, то на зал перед ним, — Тарногродский огласил три своих предложения:

— Кто за то, чтобы не отправлять Пятнадцатый полк на фронт?

Поднялся лес рук.

— Кто против?

Тарногродский насчитал четыре руки.

— Кто воздержался?