Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

Здесь и проживал Николай Павлович Тарногродский.

В окошечке, выходившем в палисадник, мигал огонек.

— Отец еще не спит, — сказал Коля. — Он всегда поджидает меня, даже если я возвращаюсь под утро. Сколько раз я уже отчитывал его за это!

— Кто еще с вами живет? — спросила Бош.

— Вдвоем живем. Когда отец на работе, я варю кондёр. Я мотаюсь по митингам — он варит. Так и живем…

Бош и Тарногродский падали с ног от усталости — они еле прошли эти последние сто шагов через улицу, и пока Коля возился с ключом у замка, Евгения Богдановна присела здесь же, на ступеньках крыльца.

Хлопотливым и трудным был этот день, а ему предшествовала бессонная, напряженная ночь: выступления по батальонам Пятнадцатого полка; митинг в вятской дружине, несшей охрану боеприпасов Юго–Западного фронта; собрания у авиаторов фронтовой эскадры «воздушных кораблей», у самокатчиков, пулеметчиков и в оружейных мастерских; потом — заседание исполкома Совета в «Мурах» и выборы ревкома; наконец, в Народном доме — пленум Совета, который едва не закончился арестом Бош.

Ночь стояла безлунная, но там и тут мерцали звезды, и можно было увидеть, что делается вокруг. Какой типично провинциальный пригород! Хатки–мазанки, крытые гонтом или соломой; сараи и амбары, плетенные из лозы, совсем как в селе; густые вишняки и стройные тополя, выстроившиеся вдоль дороги.

Евгения Богдановна поглядывала вокруг, а в голове у нее все еще стоял шум, и тысячи обрывков пережитого и увиденного за этот день, тесня и заслоняя друг друга, возникали и исчезали в ее утомленной памяти.

Итак, Военно–революционный комитет создан. Меньшевики и эсеры оказывали бешеное сопротивление, и все же в состав ревкома вошли только большевики. Выборы происходили в «Мурах» — на территории крепости времен гетмана Хмельницкого, обнесенной толстой каменной стеной с угловыми башнями, в мрачных, под тяжелыми готическими сводами, подвалах бывшего иезуитского монастыря. Необычайный, уж никак не современный антураж вовсе не вязался с теми уж слишком современными словами — о революции, пролетариате и социализме, — которые звучали теперь под сводами подземелий, где три века тому назад бряцали мечи и кольчуги и раздавались призывы к походу за веру православную. И одновременно — не тогда, три века, назад, а сегодня, когда избирался ревком в ожесточенной схватке между меньшевиками и большевиками, — сверху, из помещения гимназии, расположенной теперь в верхних этажах древнего замка, доносилось благолепное пение — «Возбранной воеводе победительная»: была суббота, и в домовой гимназической церкви служили вечерню. И это православное песнопение то и дело перебивало кантаты другого хора — «Аве Мария» — из костела, возвышавшегося тут же, на подворье замка, дверь в дверь против входа в подземелье, где некогда пытали людей огнем и посыпали им раны солью, а теперь происходило заседание исполкома; в костеле тоже шло вечернее богослужение.

«Возбранной воеводе победительная» и «Аве Мария» вслед за дружными возгласами «Да здравствует диктатура пролетариата!» — все звучало и звучало в утомленной памяти Евгении Богдановны.

Тарногродский, наконец, управился с замком.

— Ты уснула, Евгения Богдановна? — спросил он шепотом, чтобы не испугать Евгению Богдановну, если она уснула. — Пошли. Я сейчас приготовлю чай, и ляжешь спать. Чай, правда, морковный! И без сахара. Хлеба тоже нет — сухари. Коля говорил весело и бодро, даром что сам еле держался на ногах. Потому что — победа! И ревком создал, первый на Украине ревком; и Пятнадцатый полк дал согласие двинуться на поддержку киевских пролетариев: солдатская масса была настроена по–большевистски, а во главе полка, стал командир–большевик, поручик Зубрилин. Правда, повозиться пришлось с другим: полк отказывался идти на фронт, поэтому оружие ему не выдавали, — и пришлась Тарногродскому с Бош агитировать охрану складов фронтового боепитания захватить склады и раздать солдатам винтовки с патронами.

2

Они вошли в комнату на цыпочках, чтобы не разбудить Колиного отца, но предосторожность их была излишней: отец стоял за порогом в горнице и укоризненно качал головой, взглядом указывая на часы–ходики на стене — стрелки приближались к трем часам.

Свет от керосиновой лампочки падал прямо на лицо старика, и хотя Бош впервые в жизни видела отца Тарногродского, его лицо показалось ей удивительно знакомым.

— Знакомьтесь, тато, это моя… знакомая, — рекомендовал Коля потупясь: тихий Коля стеснялся знакомства с женщинами, и если уж приходилось ему идти вдвоем с женщиной, то всегда старался держаться от нее на некотором расстоянии. — Она переночует у нас, в горнице на диване. Ей, понимаете, некуда деваться, — добавил Коля и окончательно покраснел.

— Рад… прошу, — откликнулся старик и пожал руку Бош, однако это сделал он как–то официально, с холодком.

Евгения Богдановна окинула взглядом комнату и сразу поняла, почему таким знакомым показался ей старый почтовый служащий Тарногродский. Прямо против двери на стене висел большой, в рушниках, портрет Шевченко. Старик Тарногродский был очень похож на портрет Тараса Григорьевича: такие же усы книзу, такая же лысина над высоким лбом, и выражение глаз было такое же: грустное, ласковое и проникновенное.

— Прошу сначала на кухню, — пригласил старик, — чай горячий, гречневая каша тоже в духовке… еще с вечера, — он вздохнул и еще раз неодобрительно посмотрел на стрелки часов. — Вы уж не взыщите, если каша подсохла. Я ее сейчас разогрею…

— Да вы не беспокойтесь, тато! — заторопился Коля. — Мы сами все найдем. Ложитесь спать. Да и ели мы уже… кажется, не так давно.

— Ну, это ты врешь!

Евгений Богдановна тем временем рассматривала комнату. Чисто выбеленная комнатка, с маленькими окошечками, была обставлена просто, но выглядела удивительно уютно. Кроме портрета Шевченко, на стенах не было ничего, обыкновенные деревянные скамьи–топчаны вдоль стен были покрыты красочными полосатыми подольскими «ряднами»; такие же, только более узкие, дорожки были постланы от двери к двери по крашеному, сверкающему восковой натиркой полу. По углам возвышались камышовые горки, на нижних полках тесными рядами стояли книги, на верхних — множество разнообразных гончарных изделий, расписанных узорами украинского народного орнамента.

— Как у вас мило! — не удержалась Евгения Богдановна. — И эти коврики и глинянки — вот бы увидеть Юрию Коцюбинскому! Он души не чает в изделиях народных умельцев!

Очевидно, старику приятно было это услышать, но он из вежливости не выразил своих чувств, лишь кашлянул и указал рукой на дверь: