Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Марина молчала — эти слова и глубоко взволновали ее, и вызвали чувство неловкости. Пальцы ее снова начали согреваться и увлажняться в ладони Винниченко.
Впрочем, взволнован был и сам Винниченко — его всегда волновали его собственные слова.
С девушками и вообще в присутствии женщин Винниченко бывал или насквозь искусственным, ненастоящим — манерничал и рисовался, либо, наоборот, становился предельно искренним, настоящим. Это зависело от того, какая была женщина, чего она хотела от него и чего хотел от нее он.
— Но, — молвил он ласково, после небольшой, торжественной паузы, — я чувствую, что вы чем–то озадачены, милая девушка? Вы взволнованы. Я не ошибся? Да вы садитесь. Что вы стоите?
Марина села.
— Собственно, нет… А впрочем… — Марина наконец подняла глаза. Из ее взгляда еще не ушла растерянность, но был он чистый и доверчивый. — Понимаете, я… — Марина не знала, с чего начать. — Сейчас такая сложная ситуация… Политическая… Вы, конечно, будете надо мной смеяться, но я не умею, вот не умею, да и все тут, во всем этом разобраться…
Она повела рукой на листочки, разбросанные перед нею на столе.
Винниченко взглянул одним глазом. Это были различные призывы и воззвания: от Временного правительства, от Центральной рады, от партии большевиков. Воззвание Временного правительства извергало проклятья на головы большевиков и одновременно хулило политику Центральной рады. Призыв Центральной рады чернил политику Временного правительства и одновременно брызгал ядовитой слюной на большевиков. Большевистская листовка клеймила и Временное правительство, и Центральную раду.
Винниченко небрежно отодвинул листовки и положил свою ладонь — на этот раз только положил — сверху на горячую девичью руку:
— Давайте попробуем разобраться вместе!
— Правда? — Марина даже просияла. — Вы со мной?
Она зарделась еще сильнее, чем сначала, когда вдруг — будто ночное привидение — под портретом Винниченко на стене увидела живого Винниченко перед собой.
— А почему бы и нет? — на баритональных низах молвил Винниченко. — Я ж все–таки старше вас и обладаю большим опытом в жизни, в революционной борьбе, политике, ну и вообще…
Он все–таки не мог удержаться и немного рисовался, но, в самом деле, эта премилая девушка была именно из тех, которые располагают к искренности. — К тому же всякий знает, что совершенно откровенный разговор получается только при случайных встречах — вот так на вокзале или в поезде, с человеком, которого ты никогда больше не увидишь…
— Конкретно, — спросил Винниченко, — что именно беспокоит вас, товарищ Марина?
— Понимаете, Владимир Кириллович, вот Временное правительство…
Винниченко прижал ее горячую руку к столу:
— Не ищите слов, товарищ Марина, я скажу за вас: Временное правительство — реакционно…
— Да…
— Но — громкая революционная фраза…
— Да, да!
— И одновременно — снова политика царя Николая и черной сотни Михаила–архангела в украинском вопросе. Это вы хотели сказать?
— Это. Но…
— Но украинский генеральный секретариат, председателем которого я имею честь состоять, является подведомственным Временному правительству, юридически — его, Временного правительства, украинским агентом. Но Украинская центральная рада, высший орган национального волеизъявления, заместителем председателя которой я тоже имею честь быть и которая поносит действия Временного правительства на Украине, — фактически действует заодно с Временным правительством. А большевики ругают вообще всех, однако все их боятся и в меру своих сил и возможностей заигрывают с ними — и Центральная рада, и Временное правительство… Это вы хотели сказать, милая девушка?
— Ну, не так, но…
— Но по сути — именно так!
Винниченко вздохнул третий раз: душа его болела, на сердце у него было муторно — бедную девушку мучило именно то, что терзало и его самого и днем и ночью.
— Чтобы вы, милая девочка, не подумали, что я буду говорить сейчас что–то специально для вас, в порядке, так сказать, вашего политического воспитания, а не как равный с равным, — должен признаться вам заранее…
Тут Винниченко остановился на миг — не потому, что колебался, говорить ему или не говорить дальше, а потому, что пытался перебороть в себе докучливого «курносого Мефистофеля», неугомонного фигляра; на язык так и напрашивались интонации мексиканского заговорщика, а он же жаждал говорить сейчас — вот ей же богу! — только искренне и доверительно.
— Я открою вам, милая девушка, почему, собственно, оказался здесь, на вокзале, ночью и забрел в вашу келью… — Фигляр все–таки проскочил сквозь какую–то щелочку, и Винниченко понизил голос, не до вульгарного шепота, разумеется, но до шмелиного гудения. — Речь идет, девушка, о государственной тайне, и, открывая ее вам…
— Ах, нет, нет! Что вы! Не нужно!
— Нет, нужно! Я убежден, что могу положиться на вашу скромность, — снова не устоял против соблазна рисовки Владимир Кириллович. — Я вам скажу, и тогда наш разговор будет иметь смысл… Итак, я срочно выезжаю в Петроград для ведения с Сашкой… простите, с премьером Временного правительства Александром Федоровичем Керенским важнейшего и, заметьте, последнего разговора. Я везу ультиматум, если хотите знать.
Марина побледнела. Снится это ей, что ли? Вдруг открывается дверь и входит сам живой Винниченко! Любимый писатель и первейший государственный деятель! Разговаривает как с ровней и вдруг открывает тайну государственного значения…
— Ультиматум! — повторил Винниченко во весь голос и даже пристукнул кулаком по столу. — Или полное удовлетворение наших требований, или полный разрыв и, как говорит нищий Шпулька на углу Прорезной, — атанде! Бог подаст!.. Или мы созываем немедленно наше, украинское, Учредительное собрание и принимаем наши, украинские, суверенные законы — о государстве, армии, о собственной валюте и тому подобное — все, что будет гарантировать нашу самостийность, или пеняйте на себя: мы принимаем большевистскую программу…
Винниченко распалился, в голосе его зазвенел металл — он чувствовал в эту минуту, что разговаривает не с девушкой из «Просвиты», а с самим треклятым Сашкой Керенским: только так и нужно будет говорить послезавтра в Петрограде, это была неплохая репетиция!.. Но вдруг он скис — такой уж у него был характер: взлеты и падения, думаешь одно, а говоришь совсем другое, — и закончил чуть не плача, жалуясь, как мальчонка маме в юбку, занозивший себе пальчик.
— Вы же понимаете: мы им пишем и пишем, а они даже не отвечают на наши послания! Безобразие! Бесчинство! Произвол! Оскорбление! — В голосе Винниченко на миг снова зазвенел металл, но тут же он снова заскулил: — Вы понимаете, они даже не дают нам денег на государственный аппарат — за паршивенькую гостиницу «Савой» под резиденцию генерального секретариата мы вынуждены платить из добровольных взносов вот таких истых патриотов, как вы!.. Они назначают своего комиссара, этого оборотня добродия Василенко, даже не испросив нашего согласия! Они отторгли из–под нашей юрисдикции половину тела Украины: всю Слобожанщину и юг считают не Украиной, а какой–то идиотской «Югороссией»! Разбой! Грабеж! Империализм! — Винниченко со зла схватил свою шляпу, скомкал ее и хватил ею о стол, но тотчас спохватился, расправил примятые поля и осторожно положил шляпу на место, на книжечку Владимира Винниченко «Ложь».
