Повести и рассказы - Павел Мухортов

— Ну–ка, мужики, поближе. Сделаем так…

Гремела музыка, гитаристы играли с какой–то особенной молодецкой виртуозностью. Танцующие, взявшись за руки, с хохотом носились по кругу, сначала в одну сторону, а когда разгоряченный Гусаров кричал: «Назад!», поворачивали в обратную. И промелькнуло багровое натуженное лицо, наркотический безумный блеск глаз. Как только музыканты прекратили играть, Лесков первым двинулся к Гусарову. Денис, мокрый и взъерошенный, разговаривал с Люсей, тяжело дыша. Лесков встал за его спиной и наблюдал с тревогой за Люлиным. И когда Валентин приблизился, повернулся боком, очутившись между ним и Денисом. Люлин решительно отстранил друга, извинился перед девушкой и сдержанно сказал:

— Денис, разговор наш не окончен.

— Какой разговор, Люлин? — блестящие глаза Гусарова забегали, но через мгновение стали отчужденно–спокойными, лицо ухмыляющимся.

— Петрович, зови майора.

Лесков подошел к Беликову, что–то сказал, майор, выругавшись одними губами, встал и нетвердо, вразвалку, пошел. Озабоченная Люся и несколько любопытных лейтенантов окружили Люлина и Гусарова.

— Люся, оставь нас! Намечается мужской разговор, — попросил Гусаров нетерпеливо и требовательно, натянуто улыбаясь.

— Зачем же? — остановил Лесков девушку вопросом. — Уверяю, вам будет интересно. А вы, господа офицеры, не вздумайте смыться! — прикрикнул он на товарищей. — Дело о чести. Все в сборе? Кто считает Гусарова другом?

Молчание.

— Лесков, к чему нелепые вопросы? — проворчал недовольный Чубирин. — Пьяно мудрствуешь?

— А к тому! — зло перебил его Лесков. — Мы жили с предателем.

— С предателем! — с особенной убежденностью повторил Люлин, медленно окинув лейтенантов проницательным взглядом, и ничего не прочел в их глазах, кроме укоризны или равнодушного созерцания. Гусаров, всполошившись, невесело смотрел то на Лескова, то на Люлина.

— Не горячись, Люлин, — сказал Табола. — Что ты знаешь?

— Он скажет сам. Да, Денис? Скажешь?

— Синяра ты! Понял? Чего воду мутишь?

— А мы сейчас вот выйдем и послушаем тебя. Как ты с Лысым воровал.

— С каким Лысым, Люлин? Что ты мелешь? Очнись, родной.

— Боюсь, ты лжешь, Валентин, — отчеканил Табола. — Обвиняешь. А в чем именно? Прекрати намеки.

Офицеры гурьбой вывалили на лестницу. И тут, озираясь, Беликов пробубнил со злостью:

— Ты, Люлин, пропащий дурак!

— Я? А не вы? может, объясните, коль уж так, почему Гусаров, которого вы уличили в воровстве, чист?

— Дурак ты, Люлин! — повторил Беликов, прищурив глаз. — Чего зверем вылупился? Жаль, не удалось тебя отчислить. Не создан ты для армии. Тюфяк ты, а я, воспитатель, видел, что ты тюфяк. И характер у тебя поганенький, скандальный. А Гусаров — боевой офицер. Перед ним нечего бегать на цырлях. Я из него военного сотворил, — Беликов закашлялся.

— Негодяй! — быстро сказал Люлин.

— Молчи, Люлин. В тебе не то, что военной жилки, ничего мужицкого. И какая баба за тебя пойдет?!

— Не ваше дело!

— Резать бы тебя, как аппендицит. Ты воздух сотрясаешь, можно ли ему погоны носить. — Беликов руками обхватил Гусарова за плечи, помял, потискал по–отечески. — Ему, Люлин, можно. Это один, — он медленно обводил лейтенантов тяжелым взглядом, — из немногих вас, настоящих, рожденных для армии людей. Взгляните на Хайта. Это же дохлятина, годная разве что для группы мальчиков–онанистов, вшивых интеллигентиков, знающих о детском, извините, поносе, но ни разу не попробовавших его на вкус. Которым не по нутру запах, и они воротят нос. Писаришка вшивый, крыса канцелярская!

Загадочно улыбавшийся Хайт вмиг помрачнел, на лице его резко выпечаталось что–то жгучее, непримиримое, злорадное. И, скривив рот, округляя блеснувшие ненавистью глаза, Хайт прокартавил, растягивая слова:

— Ну ты, Беликов, поц! Лицемер! — И, добавив сочное неприличное словцо, закричал: — Ты же дерьмо, майор! И знаешь прекрасно, что Гусаров — дерьмо. И я знал. И знаю, что ты, Беликов, вора пригрел, чтобы стучал на мужиков. Думаешь, при вашем разговоре никого не было? — Хайт засмеялся. — Ошибаешься. Писаришка вшивый, интеллигентах, крыса канцелярская, как выразиться изволили, притаившийся на вашей кроватке. Случайно, кажется, поспать решил. А за фанеркой слышно чудненько. И в щелочку видать. Что, не ожидал? Не пожирай меня глазками. Что, мужики? Осуждаете? А меня осуждать не надо. Наплевать мне было. Коль ротный знал и язык держал за зубами, так и мне ни к чему.

Беликов с лицом, страшно красным от злости, стоял, не размыкая тонких губ большого рта, приглаживая ладонью косые бачки. Хайт умолк и поплелся в зал. Ошарашенные лейтенанты застыли на месте.

И в эту особенно тягостную минуту Гусаров, смотревший с вялым безразличием на ступеньки у входа, вдруг встрепенулся и вскинул подбородок.

— Да что вы в самом деле? С ума посходили? Идиоты! Вы же его — кивок на Люлина, — ненавидели. Все ненавидели. А он сейчас брешет, и вы ему верите. Мраком затянуто все. Ротному спасибо. Человека из меня сделал. Не выбросил за борт. Другой бы в партком, да стуканул, растрезвонил. А ротный! Он же столько добра каждому. Что ж вы раньше молчали? Вы — лицемеры.

— Замолчи, Гусаров! — закричал Люлин пронзительным, страдальческим голосом и задохнулся, сжал пальцы в кулак. Каленым острием впилась в сознание мысль: «Врезать ему. Сию же минуту. Ненавижу его, лживого, мерзкого, безжалостного».

— Что? Рот затыкаешь? Ты? Мне? — прошипел Гусаров, ядовито, презрительно улыбнувшись, с предостерегающим видом подступая к Люлину. — Э-ге! Да ты, вижу, сам лицемер будь здоров. Хлеще нашего, — и продолжил ехидно и вкрадчиво: — Чистеньким мнишь себя? Благородным? А Лесков жену бросил и с потаскушкой на бал… порезвиться решил. И ты…

Сердце Люлина екнуло, в мозгу пронеслось: «Ну и гад!» Анжела вздрогнула, напряглась, с пунцовым лицом инстинктивно потянулась к Гусарову, но крепкая рука Лескова задержала ее.

— Вы — негодяй! — срывающимся от волнения голосом воскликнула девушка и, вздрогнув еще и еще раз, заплакала, пряча лицо в ладонях, ткнулась головой в плечо Лескова. Гусаров, развернувшись на каблуках, как ни в чем не бывало, пошел в зал, молодцеватый, энергичный, но не унимался, кричал, размахивал руками:

— Да! Да! Потаскушка. С Лескова уж взятки гладки, так она вот Люлина приклеила, офицерика зеленого, голодненького, груди женской не видевшего. А он и сомлел. Или это ты, Лесков, щедро одарил друга? Подарочек…

Договорить он не успел. Люлин, удерживаемый ребятами, вдруг вырвался и стремглав бросился по ступенькам наверх. Стиснув зубы, бешено, изо всех сил попытался ударить Гусарова кулаком в лицо, одновременно рванул того за плечо. То ли невольно, то ли повинуясь какому–то особому, выработанному в частых драках рефлексу, Гусаров чуть отклонился в сторону, и Люлин пролетел мимо, упал. Гусаров, отшатнувшись, вышел из равновесия, но, вмиг собравшись, пружинисто принял устойчивое положение, застыл в боксерской стойке с искаженным от злобы лицом, готовый отразить любое нападение Люлина. Но второй удар, страшной силы, нанесенный сбоку подоспевшим Лесковым, сшиб Гусарова с ног, и он с грохотом влетел в зал, головой растворив двери. И в тот же миг, разбросав руки, Лесков полетел вслед за Гусаровым. Это пьяный майор обеими руками толкнул его в спину.

Молодые офицеры попытались схватить, удержать, растащить трех сцепившихся лейтенантов и майора, но они вырвались и с яростной руганью вновь набросились друг на друга, с искривленными, что–то неразборчиво кричащими ртами, отчаянно замолотили кулаками. Затрещали швы на мундирах, покатились пуговицы, и в ресторане все как–то вскочило, зашумело, задвигалось. Мелькали лица, пол гудел от топота сапог, ботинок, летела и билась со звоном посуда. Девушки отчаянно визжали. Четверо дерущихся и крикливая, обступившая их толпа лейтенантов превратились в клубок извивающихся тел. Хрипя, с руганью клубок быстро передвигался по залу, сшибая стулья, двигая, опрокидывая столы, давя осколки разлетающейся посуды.

«Нужно немедленно прекратить драку», — скользнуло в шумящей, ноющей от боли голове Люлина, но по дикому, непонятному влечению хотелось еще и еще раз попасть в эти сжатые губы, а черные усики, в багровое постоянно ускользающее лицо Гусарова. Иногда Люлин расплывчато видел в отдалении красное, как у рака лицо Беликова и злое, худощавое лицо Лескова, которое тут же заслонялись испуганными, растерянными, озлобленными — товарищей. И он, кричал от невыносимой обиды и ярости: «Негодяй! Негодяй!» — и прорывался сквозь тела к Гусарову.

Все совершалось чрезвычайно стремительно, нелепо, неподвластно им. Отовсюду тянулись руки с крючкообразными пальцами рвали мундиры. Люлин, отбиваясь от них, хотел достать кулаком Гусарова. Но их уже оттеснили друг от друга, растащили наконец тяжело дыша, они еще рвались и брыкались, застав себя сжатыми скверно ругались, наконец, успокоились, обмякли, отдавшись власти сдерживающих рук. И тут Люлин замер: на лицах Беликова и Гусарова не было ни единой ссадины или синяка, тогда как у Лескова из носа капала кровь, а на своих губах он чувствовал жжение и солоноватый привкус. И стало невыносимо тоскливо, живот скрутило. Люлин выругался. Стоявший рядом Табола схватил со стола стакан и быстрым, коротким движением плеснул остатками вина и горящее лицо Люлина: