Повести и рассказы - Павел Мухортов

Машину поставили неподалеку от ресторана прямо на тротуаре, втиснув в вереницу стоящих, закрыли и пошли: впереди Гусаров с девушкой, Люлин — немного приотстав, к огромным стекленным дверям.

Шумный ресторан был переполнен. В центре затемненного не слишком просторного зала за сдвинутыми столиками сидели с девушками молодые офицеры, чокались, пили, закусывали, а по краям, как на островках, расположились местные и отдыхающие. Белели салфетки и скатерти. Два черноусых смуглых официанта в белоснежных рубашках с бабочками и в черных отутюженных брюках деловито сновали, разносили на подносах фужеры с пузырящимся шампанским, фрукты в вазах, дымящееся мясо в тарелках. Ребята из ансамбля, славно приложившиеся к рюмочкам, каким–то чудом еще скакали и прыгали с гитарами, от души лупили по струнам из «Москвы кабацкой». В оглушительной музыке и громком говоре подвыпивших людей, в топоте танцующих, стеснившихся возле маленькой сцены, было трудно разобрать слов, Люлин только отметил, что взгляды всех сидевших обратились на них, вошедших, и увидел раскрытые рты. В накуренном зале было неуютно и душно. Дым не истекал из распахнутых настежь окон, и стоял невыносимо спертый синеватый воздух.

В толкотне и дыму они пересекли зал. Люлин вспотел. «Похоже, опасения подтверждаются. Приятненько тут блаженствовать…» Гусаров, разозлившись, вскинул руку и что–то заорал, скорее всего ругательное, закончив на «чи» и «молчать»! Музыканты грянули еще сильнее, кто–то заорал: «Ура!» — и тогда Гусаров схватил со стола фужер и запустил им на сцену. Сразу стало тихо.

— Вот так лучше! — Гусаров невесело заулыбался и, гордясь собой, двинулся, распахнув руки, вдоль столов полетевшим навстречу упрекам: «Куда же вы пропали?» — «Гусаров, как ты смел?» — «Опаздывать?» — «Это свинство!»

— Вредно волноваться, — кричал Гусаров весело. За ним шла Люся, качая бедрами. Люлин, помянув и черта, и Гусарова, натянуто улыбался и вдруг упал посреди зала на колени, воздевая руки над головой:

— Не велите казнить! Велите миловать! Налейте блудному сыну вашему, ибо истина в вине!

— Ага!.. В вине? Догадался–таки, стервец! В твоей вине перед этими людьми, томимыми ожиданием веселья и счастья, которого они не могли вкусить по твоей милости, ибо без тебя не решались. И в том вине, которого слава богу еще из дядюшкиных припасов времен минувших, от которого прозреешь ты и поймешь, грешник, как много потерял, что опоздал. Но домашнего карпатского, учти, вдвое меньше, чем было. Поспешай! — громче еще, чем Люлин, закричал Константин Лева, пухлый телом и белобрысый, круглолицый, с редкими ржаными усами, и хитро суженные глазки его забегали. На протяжении четырех лет учебы в училище Лева славился безобидными и очень смешными каламбурами, которые выкладывал экспромтом. Сейчас игра слов ему не совсем удалась, но он не смутился, раскланялся с пьяной ухмылкой и захохотал тугим басом. Его по привычке тут же поддержали.

Гусаров с раскрасневшимся лицом подмигнул Соловьеву, ловко оторвался от Люси, обошел Люлина и прокричал: «Штрафную! Штрафную! Живенько! — и взял едва наполненный шампанским фужер, услужливо поданный кем–то, а затем и второй, который сунул в пальцы Люлина, а свой приподнял: «И как говорится здесь, будьмо!»

— Будьмо! — прокричали лейтенанты дружно и встали. И все выпили, а гусаров и Люлиным по–военному, отставив локоть.

— Знакомьтесь, — прокричал Гусаров, подскочил, схватил свою смущенную молчаливую спутницу повыше локтя и с силой вывел чуть вперед себя. — Это Люся, моя супруга. Скоро.

Она улыбнулась, подставила предупредительно губы, и он, смеясь, поцеловал ее звонко, играючи смачно, засуетился возле стола, отодвинул, переигрывая услужливость, стул, помог Люсе сесть, сел рядом, удовлетворенно шумно вздыхая, забрасывая ногу на ногу, откинул голову.

Люлину отвели место на углу столов, так что можно было видеть всех сразу. «Семь лет еще не женюсь», — отчего–то тоскливо подумалось Люлину. Перед ним стояла приготовленная глиняная цветной росписи кружка, с домашним вином, как сказал Лева, с карпатским. Валентин пил это вино, мягкое, очень приятное, усмехнулся и глядел блестящими глазами. Шумели голоса, соседи вернулись к прерванным разговорам, спорили горячо, обижаясь, то с наигранным возбуждением, то с улыбкой доказывая что–то друг другу.

Сосед справа, угрюмый Ю. Ю., сидел с тоскующим видом, скучал, ворчал недовольно:

— Сказали, ждем пять минут. Уже семь. И ни Змеева, ни каски. Побег за ней. Традиция называется. Когда начнем? Ждем, ждем, тянем, тянем, как кота за…

— Чего ворчишь? — Люлин брезгливо поморщился и кивнул головой. — Не терпится?

— Не трави, Люля, душу.

Гражданские в зале, посмеиваясь, наблюдали за офицерами, как те, разбившись на группки, обнимались, пели что–то и пили, разбивая после каждого тоска рюмки, как в солнечной Абхазии. То следили за взмыленными танцующими нетвердо лейтенантами и их женами, то за ребятами из ансамбля — те созерцали в свою очередь происходящее пустыми флегматичными глазами. Их глаза говорили, что им, слугам искусства, далеко до таких слишком человеческих наслаждений. И все эти десятки пар глаз, и руки, швыряющие к ногам музыкантов деньги, и скучный Ю. Ю., который, как неприкаянный, бродил по залу, все показалось вдруг Люлину неестественным, а ресторан с бледным узорчиком на стенах и с редкими бра, — убогим, напоминающим обычную столовую.

Наконец вбежал Змеев, словно котел держа за тесьму зеленую каску:

— Эге–ге!

Несколько человек тотчас вскочили из–за столов, ринулись к Змееву, крича что–то несуразное, радостно–возбужденное, захлопали в ладоши. Змеев, сияя, тряс поднятой над головой каской, как гоголевские запорожцы — оружием. Он остановился и стал поворачиваться то вправо, то влево, как клоун на цирковой арене, чем вызвал гул восторженных выкриков и любопытство гражданских. Был он худ и с лицом меланхолика, но весел. Он относился к типу мягких, безобидных людей, нравящихся всем без исключения.

Змеев опустил каску на стол, замер, складывая руки на груди, смеясь, прокричал:

— Заливай!

Оживились прежде дремавшие Сергей Галкин и Бубнов Олег, признанных во взводе «пропойцы» — (пьяными их никто никогда не видел, но слышал невероятное множество питейных историй с их участием) — оба высокие, худые, с веселыми глазами, брали бутылки, открывали и выливали их содержимое в каску. Музыканты как раз прервали игру, устало чинно расселись за столиком. Помещение ресторана заполнила тишина. Булькало, пульсирующе лилось из бутылок. И каска заполнилась до краев. Повеселев, Змеев пихнул Галкина в бок локтем, осторожно поднял каску, как поднимают хрустальный кубок, и обвел зал торжествующим взглядом.

— Теперь, братва, кидай ромбы!

Он обходил столы, тихонько посмеиваясь, подмигивая, подшучивая, а лейтенанты суетливо крутили, снимали нагрудные знаки, именуемые то ромбами, то поплавками, бросали в каску, брызгая водкой. Вот и последний человек бережно опустил голубой знак.

— Выпьем, — сказал Змеев, сделав строгое лицо. — В строй, братва. Становись! Как в училище на вечерней поверке. Выпьем. За нас. Четыре года мы упорно карабкались к этому счастливому моменту, повторяя девиз: «Лучше красный нос и синий диплом, чем наоборот».

— Змей, а как же те, у кого пролетарский нос и такой же диплом? Или они из другого теста? — деланным обиженным тоном пробасил Танов, краснощекий толстяк с глазами–пуговками.

— Танов заметил совершенно верно, — согласился Змеев.

— И за золотых медалистов. Выпьем за тех, кто набрался терпения и вместе с нами ждал этого дня. И за женщин, за наших обожаемых женщин. Они достойны похвалы! — Он медленно поднес каску к губам, сделал большой глоток, отстранил каску, шумно выдыхая, передал в ожидающие руки следующего, скривил лицо, прослезился, замотал головой. Галкин был последним. Зазвенели тарелки, бокалы, вилки, ножи, лейтенанты принялись за еду, изредка тихо переговариваясь.

Вдруг вскочил Галкин. Раскрасневшийся, радостный, он пробрался между стульями, на ходу жуя, прокашлялся, поднял руку:

— Эй, минуточку внимания. Та, за крайним столом! Внимание, пожалуйста. Я прошу налить шампанского. — Он взял бокал и застучал по нему ножом. — Тост! За мужскую дружбу. Чтоб лет через десять встретиться вновь тесным кругом! — и Гусаров лихо выпил, смахнул с усов капельки, побежал с бокалом к парню за электроорганом. Они о чем–то пошептались, и Гусаров забрал у солиста микрофон, затянул удалую казацкую. Песню. Музыканты поддержали его, а лейтенанты немело и осторожно поначалу стали подпевать, но, осмелев, загорланили вовсю. Так возвращались после долгих скитаний воины из походов.

— Каков Гусар, а? — кричали офицеры.

Гусаров после столь длинной песни долго вытирал платком лицо. Микрофон он не выпускал из рук. Глаза его весело блестели.