Повести и рассказы - Павел Мухортов

Люлин медленно вращал на столе тарелку с салатом. Офицеры подумали, что он не выдержит и бросит ею в лицо Беликова. Но спокойный веселый голос Люлина, скрывший молниеносную вспышку озлобленности, удивил всех.

— Я — человек! Ясно вам? Мните себя червем? Разубеждать не буду, — и он встал с необъяснимым ощущением бессилия и пустоты, думая, что Беликов, как ни печально, прав, усмехнулся, подошел к Леве, кивнул:

— Что, Костя, стряслось? Пожар в ресторане?

— Нет, не пожар, — Лева понизил голос, — тебе важно знать. Отойдем–ка.

— Слушай, говори здесь. Не стесняйся. Деньги что ли понадобились? («При чем тут деньги? Он же сказал ясно, важно для меня. Олух»).

Лева вздрогнул. Напоминание о задолженности и безудержном мотовстве повергло его в уныние. Нахмурившись, он замялся, шаркнул ботинками.

— Ну, если шутишь, — Люлин широко и просительно улыбнулся и развел руками. — Тогда пошли.

— Куда вы? — осведомилась Анжела. После танца она была в возбуждении, мила, разом посвежела.

— Извините, мы вам покинем на секунду, — сказал Лева, а Люлин незаметно кивнул тем временем Лескову.

Они вышли из ресторана. В ожидании Люлин прислонился к дереву, захлопал по карманам. Из окон напротив струился яркий свет.

— У меня болгарские, — Лева протянул пачку. — Уважаешь?

— Слабенький табачишко. Ладно, шут с ним, — ответил Люлин, проклиная эту ненужную сейчас деликатность. Сморщился, потер лоб, неловко спросил: — Так что стряслось?

Лева мешкал. Никогда он не осмеливался начинать, искал зацепку, нуждался в одобрении. Такая слабость водилась за ним. Виновато Лева посмотрел под ноги и сунул руки в карманы брюк. И Люлин, обеспокоенный его готовностью к чему–то, подумал, что Лева намерен сказать нечто новое, серьезное, важное, чего он, Люлин, не может даже предполагать. Но Лева колебался.

— Тебе б, Костя, в театр пантомимы…

Медленно они раскуривали сигареты. Пшеничные левины усы, глаза, нехарактерно для него замершие, заслонялись дымком, в ни неотчетливо проступали робость и возбуждение.

— Ну что же ты? — упрекнул его Люлин. Он нервничал и сверлил Леву подозрительным взглядом. — Будешь рожать? или выкладывай, или расходимся. Чего стоять бестолку, я еще вино не допил?

— Хорошо, хорошо, — заторопился Лева и посмотрел заискивающе, закачался на пятках. — Побожись, все останется между нами.

— Ты водки перебрал что ли? Какой божись? С чего? Хватит голову морочить. Ты еще ничего не сказал, а жмешься и трусишь! Меня ты знаешь, я умолчу если что про тебя, но не тяни ради боги за душу и не дрейфь.

— С чего ты взял, что я боюсь? Я никого не боюсь, — на выдохе хвастливо выпалил Лева и запнулся, затянулся глубоко и бросил окурок в урну, но промахнулся, и дымящаяся сигарета, описывая дугу, брызгая искрами, покатилась по асфальту. — Я ведь тоже виноват. Перед тобой, перед ребятами.

— Брось, Костя, — Люлин заботливо стряхнул с пиджака толстяка невидимую пыль. — Никто из нас наперед не знает, как поведет себя…

— Я — укрыватель, — перебил его Лева.

— В смысле?

— В прямом, — Лева помедлил и вдруг очень просто и буднично продолжил, — что среди нас вор! А я молчу, я негодяй.

— Вор?! — воскликнул Люлин, пошатнувшись. — Бог с тобой, Костя. Тебе не померещилось? Почему ты мне говоришь об этом?

— Ты упертый. И до конца доведешь. А я… боюсь.

— Кто он?

— Один человек.

— Я понимаю, не дьявол. Кто именно?

— Я же говорю, один человек…

— Гусаров? Костя, это Гусаров? Ну, что ты молчишь?

— В казарме человек, что шило в мешке, — Лева уже не смотрел умоляюще, облегченно вздыхал, улыбался, — и всегда найдется третий, который проникнет в тайну двоих.

— Клоун ты усатый, доброе сердце. Я не виню тебя. Разве ты укрыватель? Если б это был не Гусаров, бог с ним. У того парня б небось случайно получилось, не умышленно. И он, глупыш, тысячу раз уже бы покаялся. Но таких, как Гусаров, нет, наверное. И кто он. Он!

Из темноты со ступенек коротко свистнули. Показался Лесков.

— Я хотел в розыск подавать. Что мы затеяли?

Из распахнутого окна доносились смех и музыка, ветер слабым дуновением пошевелил тюль. У окна маячил Гусаров, веселый, хмельной, размахивал руками, что–то рассказывал Люсе, Люлин, взволнованный, пропустил вопрос друга мимо ушей, молча курил, щурился от дымка, с суровым интересом следил за Гусаровым. И еще один день, забытый, затертый, упрятанный в памяти, выплывал из тупичка. Ладонью провел по вспотевшей шее, замотал неожиданно для самого себя головой, стараясь стряхнуть, отогнать полузабытое, темное, надвигающееся.

…Однажды в роте поймали вора: высокого, лысоватого парня — раз в месяц по собственной воле он сбривал пробивающийся ежик волос, — с овальными, будто вечно удивленными глазами. Тогда у ребят периодически пропадали деньги. Незначительные суммы. Но кражи порядком всем надоели и вызывали невыплеснутую ярость. И вдруг вор пойман с поличным. На мелочи, как обычно, на палке копченой колбасы и пачке репродукций картин абстракционистов. Сговорившись, курсанты решили среди ночи разобраться с Лысым.

Еще не отойдя ото сна после быстрого пробуждения, осоловело, тупо смотревший на столпившихся товарищей, и босой, в белых кальсонах, обнаженный по пояс, он стоял в сверкающем умывальнике. Курсанты молчали. На вора смотрели угрюмо. Мелкая дрожь пробегала по волосатой впалой груди вора, худым рукам, бледному лицу, по двухметровому телу молочного цвета.

— Сволочь! Зачем ты крал? Не наедаешься, собака? Шлепнуть бы тебя. К стенке и дело с концом. Паскуда… Позор. Последнее перед изменой Родине: воровать у товарищей. —

— Мужики, мужики, — полушепотом умолял он и заискивающе заглядывал в глаза, — пожалейте. Случайно это. Это случайно, поверьте. Первый раз, мужики. Прошу. Пожалейте, — слезы текли из расширенных бегающих глаз.

Двое с трудом сдерживали его за трясущиеся плечи, не давая упасть, а он все старался съехать, опуститься на колени на мокрый бетонный пол. Он судорожно дергался, дрожал и, всхлипывая, взывал к жалости с ужасом и отчаянием.

— Что ты раньше стянул? Отвечай!

Как помешанный он упрямо лепетал что–то, также мерзко, гадливо всхлипывая, округляя глаза. И тут его ударили, потом еще раз — ниточками из ноздрей потянулась, полилась кровь. Мгновенье — и он вскинул голову, замер и вдруг вырвался, упал на спину, заорал с лихорадочной торопливостью:

— Мужики! Подождите. Я не один, мужики! — Он забился в истерике, пополз, бритым синеватым затылком елозя по бетону, сдирая кожу. — Еще человек воровал. Я не один. Помилуйте! — вопль перешел в хрип. И тотчас из десяток глоток вырвалось:

— Кто?! Назови!

Свирепые взгляды устремились на него жадно и выжидательно, взгляды людей, готовых сиюминутно расправиться с названным, и возникла та страшная невероятно долгая пятисекундная тишина, когда слышалось журчание водяной струйки из крана, да встревоженное дыхание столпившихся здесь. И после этой паузы вероятно, он увидел себя глазами толпы, распростертого, с кровавыми пятнами по телу, и завопил сиплым голосом, крутнулся, ужом заполз под раковину, вцепился в сливную трубу, безумно заколотился лбом…

«Лысый струсил, хотя мог запросто продать Гусарова. Жалкие трусы!» — Люлин тоскливо смотрел на окна, чувствуя отвращение.

— Интересно, Костик, о чем вы так мило трепались? — Лесков любезно взял Леву за локоть. Тот растерянно посмотрел на Люлина и, не обнаружив и тени беспокойства на его лице, сказал:

— Валентина я известил. Гусаров ворюга. Но чур ни слова! Я заступил дневальным. Ночью мыл полы, дверь в канцелярию была приоткрыта. Я слышал, как Беликов распекал Гусарова. Оказывается, он поймал Дениса на горячем. И обещал покрыть.

— Гусаров — вор, — Люлин усмехнулся, еще силясь остаться спокойным, и не сдержался, выругался. — Сейчас мы войдем и заявим о сговоре.

— Зачем? — обеспокоено спросил Лева.

— Пусть мужики знают.

— А где доказательства? — возразил Лесков. — Какие доказательства? А, Костик? Ты часом не того, не счеты сводишь?

— Сергей Петрович, воздержимся от крайностей. Не в правилах Левы сводить счеты.

— Нечего доказывать. Если сохранилась в нем хоть капля совести, он сознается. На худой конец спросим Беликова. Ему вроде бы нет резона сейчас покрывать?

— Но ведь покрыл?

— Покрыл, Костя. Но люди, к счастью, меняются. Тогда, может, не будем при всех? «К чему я это говорю? К чему?» — соображал Люлин, чувствуя, как быстро забилось сердце, чувствуя сопротивление раскрывать эту совершенную подлость, — и потянул пальцем за ворот рубашки. «Неужели я свожу счеты? Но кто виноват? Гусаров? Или Беликов, потому что укрывал? Или Лева, потому что молчал? Или я и все мы, потому что видели негодяя и молчали, полагая, что он изменится? Нам хотелось оставаться в неведении, в страусином незнании. А сейчас? Мещанство желает спокойствия, пить, веселиться…»