Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На лето, по совету Боткина, которого мы видели в Сан-Ремо, где он был с императрицею, мы для здоровья жены поехали в Франценсбад. В Караул мы возвратились в августе. Но тут опять явилась забота: жена заболела; пришлось ехать лечиться в Петербург. К марту мы вернулись, побыв некоторое время в Тамбове с матерью, которая была совсем здорова. Мы ничего не чаяли, как вдруг получаем телеграмму, снова вызывающую нас в Тамбов. Мы тотчас отправились по страшной весенней колоти и почти непроездной дороге, но матери уже не застали в живых. Воспаление в боку унесло ее в несколько дней. Это было новое, тяжелое горе, присоединяющееся к прежним. В апреле в Караул привезли ее гроб; мы похоронили ее возле отца, на семейном кладбище, где покоятся и мои дети. На похороны в последний раз собралась вся семья. Мы живо почувствовали, какое высокое нравственное значение имеет слепая старуха, которая служит связью и центром семьи. Все живые семейные предания, ее бесконечная любовь, ее горячий интерес ко всему и близкому и дальнему, несмотря на потерю зрения в течение многих лет, все это исчезло навеки. Случилось, что в Тамбове мы с братом Василием вместе вошли в комнату, где читали псалтырь над усопшей. В эту самую минуту дьячок читал стих псалма: «Се что добро или что красно, но еже жити братии вкупе». Я просил брата, который упражнялся иногда по этой части, нарисовать этот стих в виде надписи, которую я вывесил в рамке в караульской столовой, в память нашего совокупного семейного житья.
Еще одну зиму довелось нам провести вместе с ним в Карауле, а на весну в апреле 1877 года явилось нам новое утешение: опять родилась дочь, которую мы в честь матери моей жены назвали Улинькой. Но после всего испытанного провести осень и зиму в деревне, вдали от доктора, казалось нам невозможным. Мы решили на зиму переехать в Тамбов. Там постоянно жил брат Андрей, который имел свой дом. Василий тоже в это лето купил дом, на том же перекрестке Большой улицы. Там жила и сестра, вышедшая замуж за Эммануила Дмитриевича Нарышкина. Остальные братья проживали или в Тамбове, или вблизи, по своим деревням. Мы могли провести зиму в семейном кругу. Я поехал в Тамбов и после многих поисков нашел подходящую квартиру. Случилось, однако, что хозяева были в отсутствии и не с кем было заключить условие. Я не хотел дожидаться, а поручил это дело брату Сергею. Вдруг, дней десять спустя я получаю от него известие, что нас предупредили, и квартира снята другими. Я опять полетел в Тамбов, но на этот раз все мои поиски были тщетны. Время было позднее, и ни одной сколько-нибудь удобной квартиры в Тамбове нельзя было найти. Волею или неволею пришлось ехать в Москву. Сама судьба решала за нас.
Я поехал и на шесть месяцев нанял дом. Проживши там зиму, мы решились постоянно переезжать на зимнее время в Москву. Мне удалось найти весьма удобную и недорогую квартиру на Волхонке, в нижнем этаже старинного барского дома князя Сергея Михайловича Голицына, где наверху был великолепный музей и домашняя церковь. На свои небольшие средства я купил кой-какую мебель и к приезду жены отделал кумачами и ситцами. Здесь мы прожили пять зим, о которых я вспоминаю с удовольствием.
Конец царствования Александра Николаевича
Москва в то время, как мы в нее переехали, была уже не прежняя Москва 40-х и 50-х годов. Дворянский город превратился в промышленный центр. В старое время она действительно заслуживала название сердца России. Сюда съезжались отовсюду самые зажиточные представители землевладельческого сословия, которое было господствующим в обширных пространствах русской земли. Здесь, в независимой среде, вдали от развращающего влияния двора, проявлялись чувства и мысли лучшей части русского дворянства, его пламенный патриотизм и его просвещенные стремления; здесь постоянно из него выдвигались люди образованные, даровитые и с характером, которые были украшением общества. Теперь Москва перестала быть сборным местом дворянства. Средней руки помещики, занятые хозяйственными и общественными делами, сидели на местах; более зажиточные, пользуясь удобством железных дорог и свободою выезда, жили за границею. В столице, более нежели в провинции, почувствовалось оскудение. Английский клуб ловил уже членов и сделался пристанищем невыносимой скуки. Иссякла и светская жизнь; не было тех беспрерывных празднеств, которых я был свидетелем в молодости. Балы стали редкостью; на них красовались преимущественно начинающие выезжать в свет девицы, которые с трудом находили женихов. Кавалеров набирали не только в университете, но и в гимназиях. Барские дома, один за другим, переходили в руки богатых купцов, которые выдвигались на первый план в замену расшатавшегося аристократического сословия. Но замена была плохая. Ни образованием, ни утонченными нравами, ни возвышенными стремлениями и интересами купечество не могло равняться со старым дворянством. Одно общество ушло, когда другое не успело еще сложиться.
Все литературные интересы сосредоточивались теперь в редакциях газет. Первенствующим светилом был Катков, с которым, однако, мало кто из порядочных людей имел сношения. У него собирались клевреты и поклонники, что было вовсе не интересно. С другой стороны, собирались у Аксакова, который был редактором «Дня». В год, предшествующий нашему переселению в Москву, тут было, говорят, значительное славянское беснование; но уже в следующую зиму все это испарилось, и жена его удивлялась такому быстрому исчезновению напускного политического интереса. Вскоре последовала ссылка в деревню за речь о Берлинском конгрессе, а когда он вернулся, его еженедельные вечерние приемы, на которые я иногда ездил, были только скудными и вялыми сборищами разных второстепенных, преимущественно славянофильствующих лиц; на них никогда не слышалось живого слова или сколько-нибудь интересного разговора. Славянофильство вымирало, а Аксаков тщетно старался его подогреть. Еще тошнее были вечера у Кошелева, который выбивался из сил, чтобы поддержать
