Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одна сторона быта в крестьянском населении нашей местности значительно подвинулась вперед. Жилища стали гораздо просторнее, опрятнее и светлее прежних. Курных изб почти не видать; лучины заменились керосиновыми лампами. В последние годы пошла даже мода на кирпичные строения с большими, светлыми, чистыми комнатами. Мужик тратит свой последний рубль, чтобы не отстать в этом отношении от соседей. Бабы также, бросив, к сожалению, свои старые, сделанные дома красивые паневы, стали наряжаться в разноцветные яркие ситцы. Но все это предметы расходов, когда же потребности увеличиваются, а доходы уменьшаются, то какое добро может из этого выйти? Куда мы идем? При существующих условиях будущее экономическое развитие России представляется в довольно безотрадном свете. Нашим потомкам придется, по всей вероятности, пройти через тяжелые времена. А может статься, и на нас еще падет это бремя.
Я сам с наслаждением принялся за убранство дома, употребляя свои небольшие сбережения на устройство родного гнезда. Отец много оставил недоделанным. В последние годы жизни он постоянно хворал и мало уже заботился о приведении в окончательный вид того, что он начал с такою обдуманностью и с такою настойчивостью. Все капитальные работы были совершены; дом в главных чертах был готов. Но для примыкающего к нему зимнего сада была выведена только половина стены, это придавало ему вид разрушения; внутри много было неустроенно. Переселившись в деревню после выхода в отставку, я перевез туда свои картины, которые развешаны были по стенам. Теперь к этому присоединилась кой-какая старинная мебель, люстры, вазы, фарфор, частью унаследованные женою, частью прикупленные в Петербурге. Украшением гостиной сделался принадлежащий жене прелестный шкафчик Vieux Boule[99], некогда подаренный королем Станиславом Лещинским маркизе Вилльнев-Тран [100], а жене подаренный ее приятельницей, происходящей от этого рода и вышедшей замуж за малороссийского их соседа Богаевского. В деле устройства дома жена была мне лучшею пособницей; она отлично понимала все требования изящного комфорта, без всякой роскоши и затей. Мы мало-помалу прикупили или сделали дома нужную дополнительную мебель, выписали по случаю из Парижа и купили в Петербурге разные кретоны, а для спальных комнат московские ситцы; наш домашний старый столяр Аким по моим рисункам делал подставки для ваз и карнизы для драпировок. Все это было для нас источником беспрерывного удовольствия. Жена устраивалась по своему вкусу, а я в каждом новом улучшении видел довершение отцовского дела, украшение дорогого гнезда, продолжение семейных преданий. Я мечтал о том, чтобы, живя в деревне, постепенно привести Караул к идеальному совершенству и передать его своим детям уже окончательно устроенным, в полной красе.
Этим мечтам не суждено было сбыться. Провидению не угодно было продлить эту блаженную жизнь. В апреле 1874 года у нас родился сын[101]. Я думал, что этим достигнута полнота семейного счастья: есть и сын и дочь; чего же нам еще более желать. Но это был лишь мимолетный призрак. 6 июня, рано утром, меня разбудила нянька и объявила, что мальчик сильно хрипит. Доктор был за двадцать верст; мы сами были совершенно неопытны, жена к тому же больна. Через два часа малютки не стало. Это был первый, но, увы, не последний постигший нас тяжелый удар. Я взял на руки обитый белым гробик, в котором лежал младенец и понес его в церковь.
На каждое, даже самое обыкновенное, человеческое лицо смерть кладет печать какого-то торжественного величия и неземной красоты; но когда эта величавость бесконечного покоя отпечатлевается на лице младенца, она становится еще привлекательнее и еще более уносит душу в область нетленного бытия. Я стоял у маленького гробика и не мог оторвать от него глаз; и теперь еще этот ангельский образ с печатью смерти на челе мелькает перед моим умственным взором. Мне казалось, что ушедший от нас младенец призван служить живою связью между небом и землею. Только этим я мог объяснить себе появление его на свет.
После такого горя оставаться на месте для матери было слишком тяжело. Мы поехали в Малороссию, где пробыли два месяца в гостях у братьев жены. Под новыми впечатлениями, среди любимых мест и родной для нее обстановки жгучесть материнской скорби несколько сгладилась. Жена была еще молода, да и я не стар; времени впереди было много. У нас было и живое утешение, маленькая дочь, умненькая, живая, ласковая, которая нас более и более радовала. Мы преклонились перед волею провидения и благодарили его за то, что оно нам оставило.
К осени мы вернулись в Караул. Здесь я опять почувствовал себя дома, среди дорогих мне впечатлений, и снова в душе хлынула волна жизненного счастья. Однажды, стоя после обеда у камина, глядя на жену и на играющую дочку, любуясь изящным убранством родного гнезда, наслаждаясь деревенским миром и тишиною, я воскликнул от полноты сердца: «Мне кажется, что я насквозь проникаюсь счастьем!» Прошло три месяца, и от него не осталось и следа. Болезнь, продолжавшаяся целый месяц, унесла последний плод нашей любви. Кто не испытал этих страшных переходов от надежды к отчаянию, кто не просиживал долгие ночи, прислушиваясь к каждому шороху, к дыханию или стону младенца, кто всем сердцем не почувствовал всей глубины материнского горя, когда теряется последнее, любимое дитя, и родители остаются одни в опустелом доме, тот не поймет, что мы пережили в эго время. Снова я взял на руки обитый белым гробик с лежащим в нем младенцем и понес в церковь. Мы положили малютку возле брата.
Оставаться в Карауле опять не было возможности. На этот раз мы решились ехать в Италию. Сначала мы поселились в прелестном Ментоне, на берегу
