ДайсМен или человек жребия - Люк Райнхарт

— С тобой скуушно, да-агой, — произнесла она, растягивая слова и терзая сигарету пухлым ртом.

— Ты сама не динамит, детка, — ответил он, быстро расправляясь с обедом.

— Куда же подевались все мужчины, — протяжно произнесла она. — Мне, кажется, попадаются одни фрукты.

— А мне одни овощи. И что? — ответил Джейк.

— Прошу прощения. Ты кто?

— Я Кассиус Клей[149], и я дам тебе в зубы, если ты не дашь мне спокойно поесть.

Марлен Дитрих снова впала в молчание, и Джейк снова принялся за еду, получая удовольствие от жизни в первый раз после приезда в Центр. Вдруг он увидел, что в кафетерий входит его жена в сопровождении мальчика-подростка.

— Арлин! — привстав, закричал он.

— Джордж? — крикнула она в ответ.

Марлен Дитрих покинула столик, и доктор Э. ждал, что Арлин к нему присоединится, но вместо этого она с подростком села за столик в углу. Раздосадованный, он доел, поднялся и подошел к их столику.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил он у нее.

— Джордж, познакомься с моим сыном, Джоном. Джон, это Джордж Флейс, очень успешный торговец подержанными автомобилями.

— Как поживаете? — сказал мальчик, протягивая тонкую руку. — Рад познакомиться.

— Да, но, слушай, я на самом деле Кассиус Клей, — сказал он.

— Ой, простите, — ответила Арлин.

— Вы поизносились, — равнодушно сказал мальчик.

Доктор Э. подсел к ним в мрачном настроении. Ему так хотелось, чтобы его признали как Джейка Экштейна, психиатра. Он решил испробовать новую линию поведения.

— Как вас зовут? — спросил он свою жену.

— Мария, — ответила она с улыбкой. — А это мой мальчик, Джон.

— Где Эдгарина?

— Моя дочь дома.

— А ваш муж?

Арлин нахмурилась.

— К несчастью, он скончался, — сказала она.

— Прекрасно, — сказал доктор Э.

— Прошу прощения! — сказала она, резко поднявшись.

— Простите. Я разнервничался, — сказал доктор Э. жестом прося жену сесть. — Слушайте, — продолжил он, — вы мне нравитесь. Вы мне очень нравитесь. Наверное, мы могли бы немного побыть вместе.

— Извините, — мягко сказала Арлин, — я боюсь, пойдут разговоры.

— Пойдут разговоры? О чем?

— Вы цветной, а я белая, — сказала она.

У доктора Экштейна помимо его воли отвисла челюсть, и в первый раз за последние девятнадцать лет он испытал чувство, которое, как он осознал позже, могло быть жалостью к себе.

76

Поскольку я был американцем по рождению и воспитанию, убийство было у меня в крови. Большую часть своей взрослой жизни я носил за собой, как мгновенно надувающийся шар, свободно плавающую агрессию, и у меня в голове проносилась целая туча воображаемых убийств, войн и моров всякий раз, когда в жизни возникали проблемы: когда таксист пытался меня обсчитать, когда Лил меня критиковала, когда Джейк публиковал очередную блестящую статью.

В тот год, до того как я открыл для себя игральные кубики, Лил погибала под паровым катком, в авиакатастрофе, от редкого вируса, от рака горла, в результате внезапного пожара в постели, под колесами экспресса на Лексингтон-авеню и от по ошибке выпитого мышьяка.

Джейк становился жертвой аварии, когда его такси падало в Ист-ривер, опухоли мозга, самоубийства из-за обвала биржи, а также безумного нападения одного из исцеленных им пациентов, который использовал самурайский меч.

Доктор Манн умирал от сердечного приступа, от аппендицита, от острого расстройства пищеварения и был изнасилован негром.

Мир в целом претерпел по меньшей мере дюжину полномасштабных ядерных войн, три эпидемии неизвестного происхождения, но вселенского масштаба и вторжение высших существ из космоса, которые сделали невидимыми всех, за исключением нескольких гениев.

Конечно же, я превратил в кровавое месиво президента Никсона, шестерых таксистов, четырех пешеходов, шестерых соперников-психиатров и нескольких женщин. Мою мать накрыло лавиной, и она до сих пор могла оставаться там живой — это всё, что было мне известно о ее судьбе.

Поскольку я был американцем, я должен был убивать. Ни один уважающий себя Человек Жребия не мог день за днем честно записывать варианты, не включая в них убийство или настоящее изнасилование. Я начал с того, что стал вводить изнасилование какой-нибудь случайно выбранной женщины как вариант с низкой вероятностью, но Жребий его игнорировал. Неохотно, робко, с моим старым другом-страхом, который возродился и заворочался у меня в кишках, я придумал вариант «убить кого-нибудь в перспективе». Я дал ему всего один шанс из тридцати шести (глаза змеи) и предлагал на рассмотрение три-четыре раза в год, но Жребий игнорировал его.

Но потом, в один восхитительный день бабьего лета, когда птицы щебетали в кустах у недавно снятого мной фермерского дома в горах Катскилл, осенние листья кружили на ветру и слепили на солнце, а маленький щенок гончей, которого мне только что подарили, помахивал хвостом у моих ног, Жребий, имея десять различных вариантов с различными вероятностями, выдал две единицы — глаза змеи: «Я попытаюсь кого-нибудь убить».

Я чувствовал смесь острейшей тревоги и возбуждения — но не было ни капли сомнения, что я это сделаю. Бросить Лил было тяжело (пусть теперь я смеюсь над своими тревогами), но убить кого-то казалось не более сложным, чем обчистить аптеку или ограбить банк. Была некоторая тревога, потому что под угрозу ставилась моя жизнь; было возбуждение погони; и еще было любопытство: кого именно я убью?

Огромное преимущество того, что ты воспитывался в культуре насилия, заключается в том, что на самом деле не важно, кого убивать — негров, вьетнамцев или свою мать: пока ты можешь найти причину, убивать будет приятно. Однако же, как Человек Жребия, я чувствовал себя обязанным позволить Жребию выбрать жертву. Я бросил кубик, задумав так: «нечетные» — я убью человека, которого знаю, «четные» — убью незнакомца. Почему-то я думал, что Жребий предпочтет незнакомца, но он показал единицу; «нечетные» — человека, которого я знал.

Я решил, что будет справедливо, если одним из людей, которых я мог бы убить, был бы я сам, и потому мое имя должно получить шанс наравне с остальными. Хотя я «знал» сотни людей, я не думал, что Жребий подразумевал, чтобы я дни напролет пытался вспомнить абсолютно всех моих друзей, дабы не лишить никого из них шанса быть убитым. Я завел шесть списков, каждый на шесть позиций для знакомых мне людей, и записал под первыми номерами Лил, Ларри, Эви, Джейка, свою мать и себя. На вторые позиции я поставил Арлин, Фреда Бойда, Терри Трейси, Джозефа Файнмана, Элейн Райт (нового друга в тот период) и доктора Манна. Номер три: Линда Райхман, профессор Боглз, доктор Крум, мисс Рейнголд, Джим Фрисби (мой новый домовладелец в Катскилле) и Фрэнк Остерфлад. И так далее. Не стану приводить вам все тридцать шесть имен, но чтобы вы убедились, что я, как мог, старался включить всех, отмечу, что для последней позиции моих списков я придумал шесть общих категорий: деловое знакомство; некто, с кем я познакомился на вечеринке; некто, кого я знал только по письмам или литературе (например, известные люди); некто, кого я не видел по меньшей мере пять лет; ученик ЦЭПСС или штатный сотрудник, ранее не включенный в список; и некто, достаточно богатый, чтобы это оправдывало грабеж и убийство.

Затем я вполне буднично бросил кубик, чтобы выяснить, в каком из шести списков Жребий будет выбирать жертву. Жребий выбрал список номер два: Ларри, Фред Бойд, Фрэнк Остерфлад, мисс Вэлиш, X. Дж. Виппл (филантроп и благодетель Дайс-Центров) или некто, с кем я познакомился на вечеринке.

Тревога ядом разлилась по моему организму, главным образом при мысли об убийстве своего сына. После своего внезапного ухода пятнадцать месяцев назад я видел его только раз, и тогда он был сдержан и смущен, хотя поначалу и бросился в мои объятия с подлинной любовью. Кроме того, он был первым дайс-малъчиком в мировой истории, и позором будет… Нет, нет, только не Ларри. Или давайте хотя бы надеяться, что не он. И Фред Бойд, моя правая рука, один из ведущих практиков и защитников дайс-терапии и человек, который мне очень нравился. Его отношения с Лил делали убийство и его, и Ларри особенно неприятным; убить Фреда выглядело мотивированным и потому тревожило вдвойне.

Тревога — сложная для описания эмоция. Яркие листья за окном больше не казались живыми; они казались глянцевыми, будто на передержанной цветной пленке. Щебет птиц звучал как радиореклама. Мой новый щенок гончей храпел в углу, как развратная старая сука. День казался хмурым, даже когда солнце, отражаясь от белой скатерти в гостиной, слепило мне глаза.