Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма - Фаина Сонкина

Живу я просто-таки хорошо. Все сейчас здесь меня радует. Оказывается, дело было так просто разрешимо, да вот решитьсято было трудно. Но насколько легче нам обоим! А уж о Марине и говорить нечего: воображаю, каково ей было глядеть на меня. Она-то все понимала, но что можно было поделать, пока я сама не отважилась. Теперь живу, дышу, хожу в церковь, неможется – лежу, читаю что хочу, когда хочу, никто меня не спрашивает, что я делаю, что собираюсь делать <…>

Никак не начнется весна. Вот уж несколько раз казалось, что идет тепло, но выпадал снег, снова задувал холодный ветер с севера, и весна отступала, уже давно прилетели птицы, поют-заливаются по утрам, а поскольку Монреаль окружен водой со всех сторон, то с реки в город летят огромные чайки-альбатросы и кружатся здесь у моих окон, у балкона, и будят меня по утрам, это напоминает мне Рижское взморье. Сегодня у Марины пасхальный обед, где вся семья объединяется для приятных бесед… <…> В очередной раз сорвалась поездка в Россию. В каждом ее намерении бывает реальная надежда, а потом все разлаживается, работы как нет. <…>

А я, Юрочка, перечитываю твои книги, вот мои занятия сейчас. Перечитала биографию Пушкина, словно в первый раз, как с Карамзиным. Как радостно видеть тебя в каждой строчке, следить за твоими задушевными мыслями и думать, что понимаешь, к каким размышлениям вели тебя твои прежние работы. Увы, ведь ничего из того, что ты написал за последние года, я не знаю, да и узнаю ли, когда книги не выходят, даже ведь Собрание тоже заглохло. Почему ты не пробуешь издать что-то в университетах здесь где-нибудь? Или в Европе? Мне писала М.И. Гореликова[503], которая живет сейчас и работает где-то в Айове (командировка на два года), что в июле в твою честь конференция в Англии[504]. Вот, может быть, там и издали бы? С кем поедешь в Англию? И как прошла юбилейная конференция в Тарту? Тягостно или не очень? И приезжал ли кто-нибудь из Москвы?

Мне кажется, почта из России стала идти лучше: последнее письмо из Латвии шло всего одну неделю. <…> Но тяжкие времена меня миновали, я надеюсь; пиши и ты, как сможешь, как хочешь часто, не насилуй себя и денег больших на письма мне не трать… Будь здоров, мой дорогой, очень хочется говорить с тобой, не писать. По-прежнему, если что-то для себя интересное увижу, или почувствую, или мне грустно, или весело, так хочется тебе, и только тебе, об этом сказать. Но «не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа»?

Обнимаю тебя нежно,

Твоя Фрина

19 – 20.5.92

26 мая 1992 года

Здравствуй, мой друг!

Если отсутствие новостей – лучшая новость, то сейчас у меня, можно сказать, все в порядке, и новостей никаких. А то, что случается и бывает наполнением жизни, так как об этом рассказать в письме, за тысячи, тысячи миль от тебя? Особенно почему-то трудно думать о разделяющем нас океане как о враждебной стихии. Словно, если бы это была только суша, так было ближе или проще добраться… <…>

Думаю свою вечную думу о прошлом, о своем настоящем. Ничего нового придумать, естественно, не могу. Хотелось бы считать, что если бы Марина была устроена, т. е. работала или/и была бы замужем, то было бы легче. Наверно, это иллюзия. Но, что делать, когда своего нет, – живешь отраженной жизнью дочери. Она, бедная, прошла все колледжи, все университеты, даже делала попытки прорваться в какой-то русско-канадский бизнес (главным образом, чтобы встречаться в России с Юрой), но ничего не выходит нигде. Теперь она подумывает о том, чтобы совсем поменять специальность, кажется что-то в психологии, что здесь, кажется, нужно. Но это года два-три учебы, а жить нужно будет на пособии, как наше, а значит, все летит: квартира, всякие отвлечения/развлечения и т. д. Ах, ничего-то я не понимаю в этой жизни. Федя кончил первый курс колледжа (это равно в Квебеке первому курсу ун-та), провалив химию, но первым на курсе по математике. Работает, пока хозяин его не выгнал. Здесь настали тоже странные времена: я не знаю ни одной семьи, где бы он, или она, или оба не лишились бы работы. Может быть, это кончится. <…> Впрочем, какую-то работу Федька себе все равно сыщет. Слова Богу, что сам себя содержит. Бывают здесь разные нищие русские гастролеры; был недавно З. Гердт, также кукольник образцовского театра. Насладилась я прекрасной русской речью, впервые поняв, как мог Тургенев писать свое стихотворение в прозе о русском языке или А.А. Ахматова свое «…и мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово». Устала я от разнообразных, не русских, языков. У нас уже было лето и жара в 30 градусов, а вчера опять похолодало.

Цветет здесь все просто немыслимо, весь город в сирени прямо-таки врубелевского темно-фиолетового цвета; отцвела магнолия, не похожая на нашу южную, но прекрасная: цветы, как орхидеи, и кусты ее, когда цветут, совсем без листьев. Под моим окном белыми шарами долго цвели три яблони, но вчера холодный ветер смел все их цветы. Хожу одна, гуляю, слушаю птиц. А соловьев здесь нет и белых ночей – тоже. Как сейчас светло в нашем Ленинграде, светло, наверное, и у Вас! Позавчера были с Мариной на приличном концерте, и я в первый раз слушала короткую оперу Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» с прекрасными русскими певцами (откуда-то взялись здесь!). А еще привезли в Монреаль разнообразные римские древности и с канадско-американским размахом все это интересно показали, так что я как бы в Риме побывала.

Виль, конечно, нуждается во мне: врачи, кое-что в быту, но в целом принял эту новую жизнь, а я обрела покой, пока еще, правда, не тот, что просил Левий Матфей для Мастера…[505]

Юрочка, я надеюсь, что ты получишь это письмо до поездки в Англию в июле. Пиши мне, пожалуйста. Без писем твоих трудно, а теперь они из-за денег проклятых будут редки. Как твое здоровье? Что камни, как ты с ними живешь? Не дай Господи, операция.

Обнимаю тебя и нежно целую.

Твоя Фрина

28 июня 1992 года

28/VI-92

Дорогой мой Юрочка!

Твое последнее письмо из Ленинграда пришло 5 мая, т. е. писем от тебя нет уже месяц и 20 дней. По негодной своей привычке никак не могу думать, что дело в дороговизне почтовых расходов; а думается все только о болезнях да бедах. Запрещаю себе, а все равно думаю – днем и ночью. Одно утешение, может быть, ты собираешься в Англию и тебе не до писем?

Сама я, должна тебе признаться, пишу сейчас с большим трудом; расстояние и время делают свое дело. Событий, правда, нет интересных, вообще нет и житейских новостей. Так о чем же писать? Вот если бы поговорить… Стопором для моих писем стало то, что разница между жизнью здесь и у Вас, где буквально надо биться за кусок хлеба, так велика, что совестно писать тебе о том, что меня занимает, тем более о том, что терзает. Да, здесь еды полно, здесь никто не голодает. Но если бы каждую минуту можно было думать о тех, кому во сто раз хуже, чем мне… Думаю, думаю, но это мало помогает.