Окопники - Коллетив авторов (под редакцией Г. И. Василенко)

Мне стало жарко. Я передал Чулкову очередной диск и опять принялся палить из своего карабина. Перед самым окопом увидел ползшего к нам бойца. Он лежал в неглубокой воронке метрах в пяти справа и просил дать ему винтовку.

— А твоя где? — грозно прохрипел Чулков, не отрываясь от пулемета.

— Вот она, только без затвора, — виновато ответил

боец.

Чулков разъярился еще больше:

— Как так без затвора?! Зубами грызи фрицам горло!..

— Раненый я, братцы, — простонал боец.

Чулков на мгновение оторвался от пулемета, посмотрел в сторону воронки и приказал мне:

— Перевяжи его, и пусть ползет в тыл, если может.

Я торопливо порылся в своей противогазной сумке, нашел перевязочный пакет, уже потянулся руками к брустверу окопа, как вдруг пулемет Чулкова замолк.

— Гранаты! — заорал он.

Я снова опустился в окоп и лихорадочно стал давать ему гранаты. Старшина хватал их у меня из рук и сразу же бросал. Самому мне удалось бросить только одну гранату, когда Чулков снова припал к пулемету. Перед нашим окопом лежали несколько немцев — то ли убитые, то ли еще живые, на нас падали комья мерзлой земли, летела мелкая снежная пыль, шуршали осколки. А гранат оставалось всего две: одна была у меня, другая лежала в нише. Кто‑то спрыгнул в наш окоп сзади. Я не глядя замахнулся зажатой в руке гранатой. Еще мгновение — и случилось бы непоправимое. Но меня опередила другая рука, до хруста стиснула запястье. И тут же прозвучал сердитый голос комбата:

— Своих не узнаешь!

По стрельбе можно было определить, что критический момент миновал. Автоматная трескотня удалялась. Справа и слева от нас явсзвеннее слышались частые винтовочные хлопки.

Я вспомнил о бойце, укрывшемся в воронке, и полез из окопа.

— Ты куда? — удивился комбат.

— Раненого перевязать.

Комбат кивнул согласно:

— Давай, давай…

Мне до этого еще не приходилось перевязывать раненых. Не пришлось и сейчас: боец лежал без движения, уткнувшись лицом в мерзлую землю. Я в растерянности застыл перед ним.

— Ты что там, богу молишься? — кричал мне Чулков. — Тебе ж фрицы голову продырявят!..

После этого грозного напоминания я вернулся в свой окоп и принялся набивать опустевшие диски, выгребая из ящика последние патроны.

Передышка оказалась недолгой. Из леса опять выползли танки, а за ними автоматчики. Все начиналось сначала.

Над головами у нас, над селом закружились фашистские самолеты. Их было много. Вокруг загрохотало, затряслась земля от разрывов бомб. Мне казалось, что после такой бомбежки мудрено остаться в живых. Но наш узкий глубокий окоп, выдолбленный в мерзлом фунте, оказался неуязвимым и помог нам не только выжить, но и принять посильное участие в отражении неприятельского натиска.

Уцелели и наши соседи. Справа и слева оживали огневые точки…

— Оставайтесь пока на месте, — приказал комбат, выбираясь из окопа.

Чуть пригнувшись, он побежал на свой КП, к уцелевшему каким‑то чудом крайнему дому.

Потом, когда поступил приказ об отходе, мы с Чулковым увидели, что от большого села осталось всего пять-шесть домов. Старшина шел впереди с пулеметом на плече. Я нес диски в коробках и удивлялся тому, что, шагая в полный рост, все вокруг видишь по — другому, совсем не так, как из окопа, обстреливаемого минами, снарядами, пулеметными очередями.

Грохот переднего края постепенно отдалялся.

— Ты школьный аттестат успел получить? — спросил вдруг Чулков.

— Получил.

— Я тебе выдам еще один: теперь тебе сам черт не страшен. Страшнее не бывает.

Эти его слова растрогали меня. Хорошо, что в темноте Чулков не видел моего лица и щек, по которым катились слезы. Я поспешно смахнул их рукавицей и попытался заговорить с шагавшим рядом военфельдшером, выяснить, куда мы теперь направляемся и долго ли нам идти. Но фельдшер сам ничего не знал.

Только под утро второго декабря мы заняли оборону на новом рубеже — у двух деревень, расположенных рядом. Впереди был глубокий противотанковый ров.

— Нам от этого не легче, — рассуждал вслух Чулков. — Немцы полезут напролом. Тут им ближе всего до Москвы.

А через несколько дней я прочитал в газете, что 6 декабря 1941 года войска Западного фронта, измотав противника, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. Обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.

4

Поползли упорные слухи, что нас перебрасывают на другой фронт. Они подтвердились. Однажды под вечер на станции Сходня погрузились мы в теплушки, и эшелон тронулся в путь.

Ехали медленно, с частыми остановками. Только на другой день проехали Калинин, недавно освобожденный от врага. За Калинином на какой‑то небольшой станции наш эшелон обстреляли самолеты. Слышно было, как пули стучали по крыше и стенкам вагона.

— Похоже на град, — сказал никогда не унывающий сержант Афанасьев. — Если на этом все кончится — полбеды. А начнет бомбить — придется вылезать из вагона и пачкать полушубок о шпалы.

Вылезать не пришлось. Самолеты почему‑то очень скоро отцепились от нас. Эшелон без потерь покатился дальше — на северо — запад.

Выгрузили нас на станции Окуловка. Батальоны, прибывшие сюда раньше, уже ушли куда‑то. Вслед за ними на двух машинах с боеприпасами и оружием уехали Кравчук, Чулков, Сидоренко, а меня вместе с пожилым бойцом оставили в глухой, затерянной в лесах деревушке, Нам вменялось в обязанность охранять цинки с патронами, гранаты, мины и артснаряды, которые полк не смог захватить с собою.

Прошла неделя. Продовольствие у нас кончалось. Из полка — ни слуху ни духу. Временами мне казалось, что о нас просто забыли.

Положение в нашем крохотном гарнизоне осложнялось и еще одним обстоятельством. Как старший по званию начальником здесь вроде бы был я. Но ответственность за имущество, которое мы охраняли, нес не столько я, сколько мой напарник: он состоял в должности заведующего складом боепитания. К тому же этот рядовой боец годился мне по возрасту в отцы, был во всех отношениях мудрее меня, и я не смел называть его иначе как дядей Васей.

Он первым сообразил, что вдвоем, да еще в зимнюю стужу, невозможно обеспечить круглосуточное дежурство у склада. По его предложению мы перетаскали доверенное нам полковое добро на задворки избы, в которой поселились сами, и сложили так, чтобы видеть его из окна. Укрытые, чем пришлось, штабеля скоро стали похожи на огромную юрту, занесенную снегом. Вокруг петляли только следы кошек и собак. Сами мы намеренно не приближались к складу, чтобы не оставлять следов, охрану несли, сидя у окна с карабином в руках.

Хозяйкой избы была старая глухая бабка, высохшая, как жердь. Она постоянно сидела на печке, безразличная к тому, что происходило в ее избе и на всем белом свете.

Когда мы зашли сюда впервые, дядя Вася несколько раз прокричал ей: «Будем жить у вас». Она ответила невпопад: «Дочка моя Анфиса в лесу дрова пилит. Девка удалая, красивая, песни поет. Скоро вернется…» Но Анфиса не возвращалась, и мы с дядей Васей постепенно взяли на себя все заботы по дому: топили печь, носили воду, грели себе и бабке чай, с наступлением вечера зажигали нами же сделанную лампу из гильзы снаряда.

Однажды решили устроить банный день. Дядя Вася отправился искать баню. Вернулся он в благостном настроении, громогласно объявил с порога:

— Собирайся, пойдем париться.

Я впервые попал в деревенскую баню, топившуюся по — черному. А дядя Вася забрался на полок, прихватив березовый веник, и командовал оттуда:

— Поддай пару!

Я плескал воду на раскаленные камни; пар обжигал нос и уши, а на полке слышались только блаженное покряхтывание да шлепки веником.

Наконец дядя Вася слез с полка, посоветовал:

— Намывайся на целый год вперед. На передовой будешь только потеть, а помыться, может, до лета не удастся. Не раз вспомнишь этакую благодать.

Сам дядя Вася из бани шел пошатываясь. Протоптанная в снегу дорожка привела нас прямо в дом молодой, полногрудой, краснощекой женщины, как потом выяснилось, Анфисиной подруги. По сравнению с нашим жильем этот скромный, но опрятный крестьянский дом показался мне сказочным чертогом. На окнах висели белые занавески, стол накрыт скатертью, в простенках — две фанерки, на которых деревенский художник попытался воспроизвести картины Шишкина.

Хозяйка сразу пригласила нас к столу. А там чего только не было! И белоснежная квашеная капуста, пересыпанная морковкой. И соленые огурцы. И яичница, поджаренная на сале, от которой валил такой аромат, что я был готов тотчас схватиться за вилку.

Дядя Вася не торопился, долго причесывался у маленького зеркальца. Я заметил, как он по — свойски подмигнул хозяйке. Такое его поведение мне не понравилось. И уж совсем покоробило, когда дядя Вася сказал: