Окопники - Коллетив авторов (под редакцией Г. И. Василенко)

— На войне надо как? — вопрошал старшина. — В узком окопе, набитом народом, как эта хата, сумей пройти, никого не задев. В открытом поле, где, кажется, никого нет, непременно выследи и сшиби врага, иначе он тебя сшибет. Ты — или тебя.

— Он вас научит, — усмехнулся дядя Вася. — Мудрец да и только!

— А что, не так? — обиделся Чулков. — Тогда скажи, как? Объясни им, юнцам, чем война отличается от стихов, которые они учили в школе. Как там, у Пушкина? «Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива…» Так или не так?

— Как у Пушкина, я не упомню, а вот про войну ты толкуешь с ними не совсем так.

— Значит, ты против того, что на войне надо сначала съесть мясо, если его положили в котелок, а потом — все остальное? Обычно люди сперва едят суп, потом мясо, а на войне все наоборот. А почему? Да все потому, что убить могут, пока ты до мяса доберешься…

Чулков, наверное, долго бы еще философствовал, если бы не ударил совсем рядом снаряд, от которого затряслась изба, и посыпались из окон последние остатки стекол. Мы с Петром невольно пригнулись.

Последовали новые разрывы, но уже дальше.

— Ладно, хлопцы, ложитесь‑ка спать, — сказал нам дядя Вася, — с утра работать. Тут, чай, много оружия собрано, и требуется привести его в порядок.

Прилечь возле своих было негде. Только у самой двери оставалось незанятое место.

Там было холодно, но что делать… Положили вещмешки под головы и улеглись. Кто‑то выходил из избы, переступая через нас. Противник методично обстреливал тылы полка. Рызрывы следовали через равные промежутки. Я никак не мог уснуть. Петр тоже не спал.

— Ты чего вертишься? — спросил я.

— Сквозит. Да и думы одолевают.

— Какие думы?

— Разные… Вот почему‑то вспомнил Павла Александровича, нашего учителя литературы… Как он нам о войне рассказывал! Совсем иначе, чем Чулков.

— Иначе, — согласился я.

— А ведь он тоже из бывших солдат: всю первую мировую войну оттрубил…

Павел Александрович настойчиво внушал нам, что и на войне человек должен оставаться человеком. Как‑то завел речь о собственных переживаниях в бою. Признался, что всякий раз, идя в бой или отражая атаку противника, подавлял в себе чувство страха. «Смерти все боятся, — рассуждал Павел Александрович. — Только ведут себя люди по — разному: одни и вида не подают, что им страшно, а другие распускаются, суетятся…»

Я стал припоминать, что послужило поводом для такого разговора. Кажется, «Война и мир» Толстого. А может быть, какое‑то литературное произведение о гражданской войне. И не заметил, как уснул.

Ночью меня разбудил Кравчук: потребовалось срочно доставить в батальон станковый пулемет.

Я пошел в соседнюю деревню, где стояла транспортная рота. Разбудил командира и попросил выделить в мое распоряжение ездового и лошадь. Капитан с буденновскими усами измерил меня недовольным взглядом и сказал, что «ему выделять не из чего»: люди и лошади измотаны. Перевернулся на другой бок, натянул на себя полушубок и затих. Я некоторое время постоял возле него молча, потом пригрозил, сам дивясь своему тону:

— Так и доложу, что командир транспортной роты не дал мне лошадь для доставки пулемета на передовую.

Усача моя угроза не обескуражила.

— Докладывай…

Я направился к выходу и со всей силой хлопнул дверью. Это подействовал.

— Стой! — крикнул мне вдогонку капитан и зазвенел шпорами. — Какие все обидчивые стали!.. Лошадь запрягай, а ездового недам — один управишься.

— Запрягать я не умею…

— Дежурный поможет.

Мне действительно раньше не приходилось запрягать лошадей. Я даже побаивался их и откровенно признался в этом дежурному по роте. Тот хмыкнул презрительно, запряг сам и, передавая мне вожжи, обнадежил:

— Лошади у нас смирные, как овечки. Очень устают. Еле волочат сани…

Кравчук помог мне погрузить пулемет, растолковал, куда и как я должен ехать:

— Шпарь прямо через тот вон лес. За ним спустишься в глубокую балку. Потом увидишь деревню Хорошево. Там КП полка. А оттуда до батальона любой дорогу покажет.

Лес, о котором говорил Кравчук, виднелся метрах в пятистах от нас. Не доезжая до него, я увидел справа несколько трупов, наполовину занесенных снегом. Судя по одежде, не бойцы, а местные жители. Один из убитых лежал так, что по его ногам не единожды, наверное, проезжали сани. Я постарался не задеть их полозом.

Из живых первым на моем пути оказался тог самый рядовой Дунин, которого Кравчук поставил в пример мне и Петру. Он затаился в лесной чащобе, между штабелями боеприпасов. Сидел на порожнем ящике, положив винтовку на колени, и грел руки над костерком, загороженным от противника высокой снежной стеной и прикрытым сверху еловыми ветками. На его давно не бритом лице выделялся большой нос, посиневший от холода.

— Ну, как вы тут? — спросил я участливо. — Скоро, должно быть, подмену пришлют?

— Не знаю, — угрюмо ответил Дунин, не поворачивая

головы.

— Паек‑то хоть привозят?

— Привозят.

Больше он ничего не сказал. Ни на кого не жаловался, ни о чем не просил.

— Может, надо что‑нибудь передать начальству?

Он опять молча покрутил головой.

Мне от души хотелось если не облегчить, то хотя бы скрасить надеждой на скорое облегчение одинокое существование бойца в продутом февральскими метелями лесу, под ежеминутной угрозой детонации сосредоточенной здесь взрывча тки от какого‑нибудь шального вражеского снаряда или бомбежки с воздуха. Пообещал поговорить с дядей Васей и Кравчуком, чтобы ускорили подмену. Дунин снова отмолчался. Казалось, он никак не реагировал не только на мои слова, но и на мое присутствие.

— Поеду, — сказал я.

— Езжай, — ответил он безразлично.

Не знаю, сколько я отъехал от Дунина, как вдруг увидел метрах в десяти от дороги еще одного бойца, сидев

шего с винтовкой под деревом. Над ним я заметил телефонные провода. Подумалось: задремал связист, высланный исправлять линию. Я нарочито громко стал понукать лошадь, но боец не пошевелился.

Пришлось подойти. Красноармеец был мертв, снег давно замел его последние шаги, запорошил глаза и чуть раскрытый рот.

Вернувшись к саням, я так рванул вожжи, что лошадь от неожиданности прошла несколько метров куда быстрее, чем до этого.

Скоро лес кончился. Дорога вывела меня в поле, и там я увидел красноармейцев, сраженных в бою. Они лежали, будго снопы на только что сжатой ниве. Не трудно было представить, как они бросились из леса на немецкие пулеметы и вот полегли. Поземка старалась схоронить их, но погибшие не сдавались. Они, похоже, карабкались вон из снега, чтобы живые видели, что они не пожалели себя…

Опять я набросился на свою несчастную лошадь. Она снова засеменила чуть быстрей. И вдруг остановилась на краю крутого спуска.

На другой стороне оврага виднелось Хорошево, и оттуда доносилась трескотня переднего края. А в низине я застал за работой похоронную команду. Она почти целиком состояла из музыкантов полкового оркестра. Одного из них, барабанщика Сашу Аверьянова, я знал еще по боям в Подмосковье.

— Привет артснабжению! — крикнул он мне охрипшим голосом.

Саша стоял с лопатой у глубокой воронки и дымил цигаркой. Другие музыканты рядком складывали в воронку мерзлые трупы, подобранные, очевидно, на том самом поле, которое простерлось за оврагом.

— Не забудьте забрать одного в лесу, — попросил я. — Связист он, кажется. Замерз прямо на линии.

— Дойдет очередь и до него, — пообещал Аверьянов.

В Хорошеве мне удалось относительно быстро найти комбата. Он вышел взглянуть на привезенный мною пулемет. Почему‑то спросил:

— Работает?

— Можно попробовать.

— Поставь лошадь за стенку дома, а то не на чем будет ехать обратно. И сам там постой. Сейчас пришлю орди

нарца. Вместе доставите машинку в роту. Там и попробуешь…

Пули то и дело посвистывали рядом и могли, конечно, задеть и лошадь и меня. Но ординарец — молодой парень в добротном полушубке, в лихо сбитой набекрень шапке и с немецким автоматом на груди — появился моментально.

— Потащили!

Мы обогнули сарай и оказались на огороде. За огородом виднелись редкие кустики — там и были окопы нашей первой линии. В самом ближнем два бойца раздували в большом чугуне угли. Третий стоял на посту.

— Куда «максимку» волокете? — спросил он.

— В третий взвод.

— Вы б его поставили на волокушу.

— А что?.. Дело человек предлагает, — сказал ординарец.

Мы установили пулемет на волокушу, которая лежала тут же, у окопа. Ординарец пополз впереди. Я — за ним, подталкивая волокушу. Место было открытым, и мне казалось, что немцы нас непременно заметят. Ординарец, будто угадав мои мысли, ободрил:

— Фрицы сейчас, как суслики, — забрались в норы и' там греются. Иначе, конечно же, поддали б нам.