Избранные. Боди-хоррор - Алексей Жарков

Пять дней назад интернет отрубили. Нет доступа в сеть – нет спекуляций. Телевидение тоже закончилось – остался лишь один безымянный канал, запущенный для оповещения людей. Там крутили всякую ерунду – информацию про комендантский час, про пункты помощи, про телефоны поддержки. И мое любимое, изо дня в день: «Ученые продолжают искать причины московского гриппа. Лекарство пока не найдено, но лучшие российские врачи…» На этом я выключил телевизор и больше не включал его. И так тошно.

Трупы на улицах. Разбитые и разворованные магазины. Я чувствую, что скоро отрубят коммуналку. Неужели все это случилось за считанные дни? Наш район вымер. Вся Москва остановилась. Я знаю, что всем нам осталось не так уж много.

* * *

Больше всего я боюсь громкого ЩЕЛК! Мне кажется, что громче всего вывихивается и ломается шейный позвонок. Если тебе повезет – умрешь мгновенно. Если нет – еще несколько часов, а то и дней будешь мучиться от невыносимой боли, раскорячившись, как раздавленный таракан, без возможности пошевелиться. Именно из-за этого так орал сосед.

«Ребенок! У него что-то вывихнулось!» – вспоминаю визг Наташки. Глубоко дышу, пытаясь унять дрожь. Фаланги пальцев торчат под ужасными углами, и я стараюсь не смотреть на руки. Хорошо, что я успел сделать укол.

Неуклюже тащусь к запертой двери. Открываю, заглядываю. Наташка лежит на диване, и по ее телу будто волны идут. Лицо белое-белое, по нему пот градом, губы искусала в кровь. Изломанные руки к большому животу прижимает, будто пытается защитить ребенка, которого носит. Нашего ребенка. Хрипит, кричит, а как замолкнет – щелк-щелк-щелк по комнате. Это позвонки сдвигаются, вывихиваются.

Господи, только бы укол помог! Только бы помог!

Жена затихает, перестает дергаться – снова отключилась. Кто бы мог подумать, что обмороки могут быть такими спасительными. Несколько минут без боли – чего можно еще желать?

Я смотрю на неподвижное тело Наташки и холодею: под тонкой тканью платья видно, как изгибается в ее животе наш нерожденный ребенок. Я даже как будто слышу, как трескаются его маленькие мягкие косточки.

Отшатываюсь и сгибаюсь – меня рвет на пестрый ковер. Паника накатывает от осознания того, что скоро и я буду вот так корчиться. А в ушах – щелк-щелк-щелк! Мышцы сокращаются, дергаются, кости ходят ходуном, трескаются, хрящи тянутся, рвутся, выкручиваются.

Захлопываю дверь, пытаюсь зажать ладонями уши. Хромаю к столу, смотрю на пол – в сумраке серо поблескивает пустой пузырек рядом с использованным шприцем. Только бы Димон не соврал.

«Ты сделаешь это? Ради малыша? Сделаешь мне укол?» – шептала Наташка.

«Я сделаю, сделаю», – говорил я. Вспоминаю, и от самого себя тошно. Вывихнутые пальцы невольно тянутся к сгибу локтя.

Квартира тонет во мраке, и мой разум тоже. Повсюду мне мерещатся эти влажные хрустящие звуки, которые не столько слышишь, сколько ощущаешь нутром. Щелк-щелк-щелк. Воспоминания приходят сами собой.

* * *

Вывихи или нет, вирус там или нет, а Наташке на ее восьмом месяце нужно нормально есть. Но еще больше ей нужны лекарства. Настоящие божки эпидемии – обезболивающие. Их добывают. Их воруют. Их проклинают. На них молятся. Потому что нет ничего лучше, чем после болезненного вывиха проглотить две таблетки найза. Или капсулу ибупрофена. Или дебильный слабый анальгин. Я радуюсь даже спрею от горла с лидокаином: пшикнул на больной палец или запястье – и вроде бы полегче. Все средства хороши.

Я делал вылазки за провизией и лекарствами. И за сигаретами – без сигарет совсем никуда. Поначалу все было не так уж плохо – люди оставались людьми, помогали друг другу, иногда даже в ущерб себе. Так что мне удавалось купить или выменять много чего: и мясо, и макароны, и консервы – на будущее. И даже свежие овощи-фрукты для Наташки.

Наша домашняя аптечка пополнялась с каждым моим «походом», жена бережно пересчитывала лекарства искалеченными пальцами, и мне было больно смотреть на облезший алый лак на ее обкусанных ногтях. Когда-то у нее были такие красивые и нежные руки.

Но лекарства заканчивались слишком быстро, и мне вновь приходилось идти. И с каждым днем это становилось все опаснее. Людская природа двойственна – так, кажется, говорят? Человеческая душа – потемки. И чем больше распространялся московский грипп, тем темнее становилось в душах.

Выходить на улицу стало страшно: можно стать жертвой грабителей, мародеров, сумасшедших, которых становилось все больше – не всякий разум способен выдержать испытание болью.

Психи пугали сильнее всего. Некоторые так повредились умом, что их не интересовали твои продукты или лекарства. Они могли напасть на тебя и вколоть в шею грязный шприц, крича, что в нем волшебная панацея.

Я избегал их. Я старался избегать всех людей – и на улице, и дома. Если соседи звонили в дверь – не открывал. Мне казалось, что это может быть хитрость – уловка, чтобы украсть еду и медикаменты.

Телефон родителей не отвечает с тех пор, как мать прорыдала в трубку, что моя сестра умерла на улице, а ее трехлетний сын пропал, так как рядом не оказалось никого, чтобы помочь. Он ушел в темноту – ничего не понимающий и ревущий от ужаса и очередного вывиха.

Весь наш район превратился в грязное, мрачное и опасное место. Висящие на петлях двери магазинов. Разбитые витрины аптек. Осколки стекла, вспыхивающие в последних отблесках холодного ноябрьского солнца. Ветер гоняет мусор. Брошенные машины. Трупы на тротуарах.

Не думаю, что у нас хуже, чем во всем городе. А может, и во всем мире. Я не хочу включать телевизор – не хочу знать. Моя жизнь стала простой и болезненной: тревожный сон, вылазка за жрачкой и таблетками, стоны Наташки, новый вывих, покурить, лечь спасть, не сойти с ума.

Вчера я зашел слишком далеко, в соседний район, так как в нашем уже ничего не осталось. Мне улыбнулась удача: в вычищенном до последней полки супермаркете я обнаружил две банки консервированного горошка, закатившиеся под кассу. В аптеке нашел только грязный бинт, но и он пригодится.

Вышел на улицу – нарвался на вывихнутых парней с арматурой. У одного из них была бейсбольная бита, утыканная огромными гвоздями. Он смотрел на два «Бондюэля» у меня в руках.

Я не успел ни о чем подумать. Швырнул жестяные банки в главаря, рванулся в сторону и побежал. Тело решило за меня, и это дало мне фору. Бегать с вывихнутым большим пальцем на ноге – идея не из лучших, но я несся, превозмогая боль.

До переулка и за угол, перекресток совсем близко – я скроюсь, они не догонят. Но левая лодыжка предательски хрустнула, боль прострелила ногу снизу доверху, я коротко вскрикнул и полетел на асфальт.

Топот ног и крики. Они убьют меня – у них не только суставы, но и мозги набекрень. Они приближались, а я корчился от боли. Сердце билось в горле, рот наполнился металлическим вкусом крови. Сейчас мне в голову прилетит бита с гвоздями.

Глаза застилало чернотой, но я увидел, что свалился рядом с нишей в цоколе дома, в которой маячило подвальное окно. Я схватился руками за край, перевалился и ухнул во тьму – отключился.

Когда я очнулся, гопников уже не было. Рядом со мной в темной, тесной, вонючей нише лежал труп. Свежий, мерзкий, страшный. Иссохшее и почти обнаженное тело. Руки все в крови, истыканы десятком шприцев, в которых загустела отвратная жижа. Наркоман какой-то – сбрендил и исколол себя в надежде спастись.

Тут-то я и подумал о Димоне – своем соседе. Еще до эпидемии он выл вечерами, если приход неправильный. Однажды я зачем-то попробовал его фирменную бадягу – сильная штука. Парень он толковый, хоть и раздолбай. Учился на химика. Если кому-то светит найти лекарство от московского гриппа, то это вполне может быть он.

Постучался к нему, а он стоит в дверях, лыбится, все суставы вроде бы целые. Нашел, говорит, антивирус. Продам, говорит, задешево. Я засомневался, и не вывихнись у меня колено, передумал бы. А так упал на заплеванный пол, испугался до смерти, запаниковал. Димон ухмыльнулся и поднял меня, протянул бутылёк. Я отдал ему все наши деньги. И почти всю еду.

* * *

Тянусь к пачке сигарет на столе, чтобы выудить одну и покурить, успокоить нервы. Мое тело щелкает и кренится вперед, вперед – сквозь внезапную вспышку белой боли с эпицентром в правом бедре. Я вскидываю руки, чтобы хоть как-то смягчить падение, но оба локтя вяло хрупают и складываются, едва коснувшись пола. Я заваливаюсь, как мешок, и начинаю выть.

Боль адская, но я ору не из-за нее – от ужаса. Моим воплям вторят хрипы из соседней комнаты: Наташка на свою беду очнулась.

Перекатившись на спину, судорожно дыша и потея как свинья, я слушаю мерзкое щелк-щелк-щелк. И теперь это точно не Наташка. Это я. Почему так быстро? Почему?! Я не хочу умирать! Только не так!