Объект «Кузьминки» - Максим Жуков

6

Рязанский и Волгоградский проспекты – две крупные дорожные артерии, соединяющие юго-восток столицы с ее центром. В часы пик они закупориваются словно фаллопиевы трубы незадачливой профурсетки, сделавшей по глупости и малолетству неудачный, с тяжелыми клиническими последствиями, подпольный аборт.

Пронизанные солнечным светом тонкие облака сияют над забитой автомобильным транспортом и изнывающей от влажной летней жары загазованной Волгоградкой. Морщась на ярком солнце, Роскошный восседает на маленьком и неудобном ящике из-под бутылочной пепси-колы в непосредственной близости от пышущей бензиновыми парами и выхлопными газами вереницы машин. Если учесть тот факт, что мы, по мнению нашего начальства, в течение суток на посту сидеть вообще не должны, то, можно сказать, Роскошный открыто попирает должностную инструкцию, “хулиганит” дисциплину и откровенно, как принято выражаться в армейских подразделениях, забивает на службу болт.

Роскошный сидит слегка покачиваясь, прислонившись спиной к шаткой конструкции переносной газетной стойки. Сердобольная продавщица газет (мать-одиночка из Саратова) постоянно подсовывает ему что-нибудь из желтой прессы и ловит кайф от его уникальной способности комментировать низкопробные заметки и наиглупейшие статьи, заполонившие в последнее время почти все газеты и журналы, продаваемые на улицах нашего города.

– Так, епте, читаем: “пять минут активного флирта заменяют целый час глубокого расслабляющего сна”. Интересно, как они это вычислили? Какими такими приборами глубину сна измерили? Или вот: “по мнению западноевропейских ученых, оптимисты живут в среднем на семь лет дольше, чем пессимисты”. – Роскошный поднимает на мать-одиночку разгневанный взор, делает небольшую, но знаменательную паузу и резко продолжает дальше:

– Нихренасе! Это по какому такому мнению, каких таких “западноевропейских ученых”?! В каком таком “среднем”? Они что, по моргам там ездили и жмуров опрашивали: “слышь, камрад, ты кем был при жизни: пессимистом или оптимистом?” – Роскошный останавливается, секунду молчит и со значением добавляет:

– Типа, в среднем?!

Продавщица газет загадочно улыбается и присаживается на краешек своей стойки, поближе к раскрасневшемуся на солнце Роскошному. Для нее Москва город не только “хлебный”, но и “перепихонный”. Мужики ее возраста (немного за сорок) в Саратове либо спились, либо поумирали от наркотиков, либо почетно погибли во многочисленных локальных конфликтах на широких просторах нашей необъятной родины (или за ее пределами). Из тех, кто остался в живых и не свалил за границу, когда жить на территории бывшего СССР стало совсем невыносимо, только очень незначительная часть мужского населения сохранила живой интерес к женскому полу. Контингент таких, с позволения сказать, “живчиков” – относительно невелик. Даже в огромной многомиллионной столице. К тому же, “живчики”, как правило, бывают в значительной мере обременены: семьей, детьми (зачастую от разных браков) и финансовыми проблемами (это не обязательно отсутствие денег, может быть, как раз – наоборот); на них отрицательно влияют как плохая экология, так и хорошо организованная столичная проституция, а также конкуренция со стороны пронырливой молодежи, стремящейся урвать от жизни все или почти все, невзирая на трудность поставленных задач и возраст выбираемых для этих целей половых партнеров.

– Я еще со школы помню: “каждая выкуренная сигарета сокращает жизнь человека на пятнадцать минут”. Почему, кстати, на пятнадцать? А не на двадцать, двадцать пять? На каком основании? По какой такой статистике? – продолжает деланно возмущаться Роскошный.

– Статистика в таких вопросах не аргумент, – влезаю я от скуки, – один иностранный писатель как-то заметил: есть три разновидности лжи: ложь, гнусная ложь и статистика.

– Да уж… – констатирует Роскошный и, скосив глаза, внимательно наблюдает, как медленно, но верно нога матери-одиночки, облаченная в допотопные застиранные леггинсы, прижимается к его мятым и засаленным форменным штанам: такой флирт, думается мне, даже отдаленно нельзя сравнивать с тем самым пресловутым часом глубокого и расслабляющего сна.

…Этот звук я уже не забуду никогда в жизни. Это было похоже на глухой размашистый удар теннисной ракеткой по густому желтоголовому ряду одуванчиков, разросшихся вдоль покосившихся спортивных трибун полузаброшенного сельского стадиона. Только потом до нас с Роскошным долетел оглушительный металлический скрежет и визг автомобильных тормозов. Что-то быстрое, похожее на черный стремительный шар, прокатилось у меня под ногами.

– Не пойму, арбуз, что ли? – удивленно отреагировал Роскошный. – Рано по асфальту арбузам-то кататься. В июне-то месяце? Дорогие они еще. Да и день десантника не скоро…

Обычно пьяные, с поехавшей крышей дембеля в голубых беретах и растянутых тельняшках, празднуя День Воздушно-десантных войск, разносили у метро “Кузьминки” не одну азербайджанскую палатку и громили не один овощной развал. Арбузы тогда катались и прыгали по всей Зеленодольской улице и Волгоградскому проспекту. “Понаехавшие” продавцы отчаянно возмущались. Милиция и мы, охранники, предпочитали не вмешиваться.

Ничего страшного, на первый взгляд, в общем-то, не произошло. Но это только на первый взгляд.

Рядом с лестничным маршем у входа в круглосуточный продовольственный магазин неожиданно возникла немая сцена. В ногах у прикорнувшего на ступеньках бомжа черный шарообразный предмет потерял скорость, остановился и обрел отчетливые очертания. Нам с Роскошным сразу же стало ясно – это не арбуз.

Это был черный мотоциклетный, или как теперь принято выражаться – байкерский шлем. На его лакированных боках белела пара сломленных посередине параллельных линий, а на затылочной части красовались нарисованные череп с костями и четкая иностранная надпись: “Waffen SS”.

Сам шлем, однако, немецкую каску времен Второй мировой войны не напоминал даже отдаленно: дорогая удобная вещь с опущенным тонированным забралом, наушниками и встроенным аудиоплеером. Новый популярный формат: современный высококомфортный носитель плюс старая, не утратившая своей идеологической привлекательности, символика.

Демонстрируя остатки не до конца изжитого юношеского любопытства, Роскошный отодвинул продавщицу из Саратова, встал с продавленного ящика и вразвалку направился к собравшейся вокруг неизвестно откуда прикатившегося шлема любопытствующей и возбужденной толпе.

На самом верху лестничного марша застыла молоденькая уборщица из продуктового магазина; рядом с ней замерла забежавшая к ней потрепаться и покурить официантка из соседнего уличного кафе; сидевший чуть ниже на ступенчатом кафеле бомж превратился в неподвижную, дурно пахнущую мумию…

Со второго поста доносились отборный мат и прерывистая трель милицейского свистка. Там, метрах в десяти от автобусной остановки, поперек пешеходного перехода, враскоряку стоял крытый армейский грузовик с уткнувшейся ему в левую бочину покореженной иномаркой… Неподалеку от светофора, отчаянно вращая в воздухе колесами, валялся перевернутый и помятый мотоцикл.

Я подтянул ремень и вышел на границу поста.

Первое, что я заметил – была кровь. Невероятное, неописуемое количество. В самом страшном, самом циничном голливудском боевике я никогда не видел таких потоков пролитой на тротуар, забрызгавшей бордюры и медленно уходящей сквозь ржавые дорожные дренажи настоящей человеческой крови.

Чуть поодаль, возле массивной аляповатой клумбы, в изломанной неестественной позе, с широко раскинутыми ногами, лежало одетое в гоночный спортивный костюм обезглавленное тело мотоциклиста.

Я разворачиваюсь и, в очередной раз забыв про рацию, что есть мочи кричу что-то через весь пост Роскошному. Он не обращает на меня никакого внимания.

Замершие вокруг шлема люди как-то странно бочком-бочком начинают расходиться в разные стороны. Первым подскакивает бомж, за ним, схватившись за руки, исчезают в дверях магазина уборщица и официантка. Роскошный в каком-то сомнамбулическом состоянии наклоняется над шлемом, стараясь заглянуть за его тонированное забрало.

С территории второго поста растерянно смотрят два оказавшихся случайно поблизости гаишника и мой коллега – помощник начальника дежурной смены. На их изумленных лицах отчетливо читается простой риторический вопрос: “Где?”

Я, несколько оторопев, поднимаю свою рацию и без всякого позывного неожиданно для самого себя произношу: “Кажется, здесь…” Они явно слышат меня; слышит меня и Роскошный. И гаишники, и помощник, и я с Роскошным – все мы находимся в пределах видимости, хорошо различаем друг друга и почти одновременно начинаем понимать что именно произошло на нашем долбанном объекте.