К Лоле - Максим Лапшин

Щелкает крышка портсигара, отсекая путь воображению. День снаружи замолк. Впереди целая ночь, которую жаль потратить впустую.

Студенты, как известно, любят спать. Это потому, что у них много сил и мало денег. Засыпать они умеют в любое время суток на абсолютно произвольный срок. Делается это с тем, чтобы потратить избыток своей энергии в напряженном графике сновидений, оставив при пробуждении только то, что необходимо для посещения занятий и поедания пищи. Все происходит быстро, стоит только выключить свет — телевизор может продолжать. Звуки бултыхаются в глухой омут, сценки дня переворачиваются, теряя часть привычной раскраски, и вот толстяк Цзе Янь Лин пытается оседлать лунный серп в ночном небе. Усилия его похожи на движения неуклюжего человека, перелезающего через забор, — он забросил наверх одну ногу, но черные облака, на которых он стоял, ушли в сторону, и он стал медленно сползать вниз, увлекаемый тяжестью своей собственной туши — весьма и весьма почтенной. Сие результат необузданного влечения к рисовым колобкам суси.

Я открываю глаза и вижу, что заснул. Передо мной город Костопра.

Во вторник, когда Лола еще в Москве, я сижу на лекции и, открыв наугад страницу в учебнике политэкономии, зачерняю строчки, оставляя в них только буквы «Л», «А» и «О», в том самом порядке, в каком они стоят в ее имени. Мне всегда хотелось, чтобы у моей девушки было необычное имя. Татьяны и Лены, а также многочисленные Светы не то чтобы притупляют слух — они образуют некий серенький и унылый фон, похожий на небо над промышленными районами города Москвы в тихий безрадостный день. Это однообразие хочется взорвать живыми красками, новыми звуками: Дари, Идалия, Гэрэл. Мне досталась Лола. Дальнейшие события шагнули иначе, чем я себе грезил, и обладательница живой струнки исчезла.

Под штриховкой моей ручки исчезают теории и идеи, сухой текст политиздатовского учебника постепенно превращается в кардиограмму моих чувств. Я рад им и с удовольствием отмечаю, что вместо волнения в груди они зажигают в моей голове светильники. Скорее всего, это означает, что я не сентиментальный человек. Вообще-то странно думать о собственной начинке, когда вокруг почти три сотни человек пишут, склонясь над тетрадями, сосредоточенно стреляют взглядами в направлении доски, вникая в мудреную скоропись преподавателя. Не все, конечно, заняты делом, вон Николай с преувеличенной серьезностью втолковывает что-то насупившемуся Яну — наверное, насчет музыки по ночам; вон Света, некогда занимавшая мои мысли без малого целые сутки, наблюдает эволюцию трещины на потолке, вон безуспешно борется с дремотой Юрий, но даже у тех, кто не слушает лекцию, нет в данный момент уголка в сознании, отражающего необъятный лоскут неба со стремительно улетающим прочь от столицы самолетом, в котором — Лола. Мне поэтому даже как-то не хочется ни на что отвлекаться, нужно подождать, пока серебро не покинет синь, а та в свою очередь не истает, уступая место белесому полотну, для которого нужно искать краски — в реальности, а лучше в фантазии.

Задумываюсь о терпении. С пропажей Лолы никакие мои действия не отменяются. Я, как и раньше, остаюсь неутомимым исследователем Москвы, увлеченным дегустатором кофе во всех доступных с моей крошечной стипендией заведениях, удовлетворительным студентом всего лишь с одним не вызывающим скуку предметом во всем учебном плане. Кроме того, я привлекаю право кувыркать, отображая на свой манер, действительность, а иначе, какой еще достойный ответ возможен с моей стороны проехавшей мимо фортуне?

В такой чехарде представлений о вещах бывает, что попадешь в плохое место и не знаешь, как оттуда выбраться. Похожим образом случилось с моим рефератом по философии. Я начал его писать по причине испортившегося настроения, ровно через два дня после отъезда Лолы. Мне вдруг стало уныло, общага опостылела, и я надеялся каким-то образом сам себя выручить. Исчеркал два десятка листов, сломал клавишу на пишущей машинке, в итоге сдал работу вдвое меньшего объема с опозданием на день и всем остался недоволен. Но реферат полбеды, хуже, если погибнет также книга — этот ларчик с моими посланиями. Иногда очень трудно поверить в то, что она возможна. Вновь появляется желание немедленно увидеть не следующее, а самое последнее слово, будто оно предопределено, как стоящая после него точка. Но его пока нет ни в какой дали, нигде — ни на вечных каменных скрижалях, ни на хлипких трехдюймовых носителях.

Вдохну аромат поставленных Николаем на подоконник любимых цветов господина Андерсена, сказочника и человека, и, намагничивая ритмом слова, продолжу свою историю. Для тебя, Лола. Хочу тебя развлечь и еще хочу, чтобы ты знала о тех событиях, которые чуть-чуть задели твою судьбу, нисколько на нее не повлияв — вжикнули волчком где-то в стороне, а там стоял я, нелепо подставив им горло. Они чиркнули стремительно и четко, как это делают кометы или метеоры, способные наполнять людей восторгом гораздо сильнее, чем всю ночь не сходящие с небосклона звезды. Читай! Каждое слово здесь подсказано не головой, а пузом.

А как мне быть со смутными местами реферата? Не так, как с ветхими мостами, — придется защищать. Наш преподаватель философии курит без остановки: во время лекций он зажигает одну сигарету от другой и бросает окурки на железную решетку для слива химических реактивов. Стоя в раздевалке и загнав дотлевающий окурок в угол рта, он склоняется набок, щурится от дыма и поочередно попадает руками в загибающиеся рукава пальто, не забывая при этом попыхивать. Также дымит в институтских коридорах на пути в лекционный зал, одним словом, нигде не расстается с табаком, за исключением разве что столовой, где его никто ни разу не видел. В день защиты реферата я проспал первую пару, опоздал на лекцию, съел за обедом морковный салат и затем направился в назначенную философом аудиторию, чувствуя себя в хорошей форме для философской полемики.

«Мыслящие субъекты садятся в правом ряду, догматики — у стены», — объявил Александр Александрович, воскуривая новую.

В действительности сидеть было уже негде, аудитория, где собрались рефератчики, была переполнена, и я встал около окна, рядом с доской, на которой было написано четверостишие из «Графа Нулина».

Сидя за главным столом, Александр Александрович поочередно стягивал рефераты с вершины возвышающейся справа от него кипы работ и выкрикивал в общий галдеж имя очередного студента. Раздвигая стулья и высоко задирая колени, чтобы перешагнуть через чьи-либо ноги или завал из портфелей и сумок, вызванный начинал продираться навстречу преподавателю, который тем временем прочитывал открытую наугад страницу, вызывая в памяти отклик на повторно увиденное сочинение.

Когда я пришел, чуть растерянный Юрий отстаивал скрепленный розовой тесемкой частный взгляд на пантеизм. Затем шел реферат на ломких листах и с пятном на обложке студента Боро, жизнерадостного чудака с обезьяньим лицом, щелкавшего от недостатка слов во время объяснения пальцами. За ним защищались премудрые, как Лихуды, братья Ремизы в сверкающих очках, строгих джемперах и черных брюках. Во время беседы они переговаривались друг с другом, одновременно обращались к преподавателю и напряженно застывали, выслушивая его мнение. Их работа называлась «Личность Нового времени».

Из двенадцати девушек курса присутствовала единственная — Татьяна. Она осторожно села перед Александром Александровичем, молча его выслушала, печально улыбнулась на вопрос, второй, третий и, узнав его резюме, плавно удалилась, унося свою обитающую за пределами всех мыслимых наук девичью грусть.

Моя очередь настала, когда стопки с рефератами на разных краях преподавательского стола почти выровнялись, и в аудитории стало свободнее и тише.

Александр Александрович распластал локти на столе и взглядом застыл на краю той самой страницы, где я описывал странствующего монаха древности, умевшего гипнотизировать звуками своего имени летающих рыб. Он не читал, а, кажется, припоминал связанный с настоящим давний эпизод, о котором именно сейчас следовало вспомнить. Однажды на лекции он отвлекся и рассказал нам долгую историю об экспедиции к Берегу принцессы Рангхилль. Слушая этого маленького сухого человека, согревавшего себя папиросами у пустующей доски — тогда он курил «Звездочку», — мы все испытали странное чувство канувшей в никуда противоречивости. До этого спорили, шумели, как на ипподроме, а когда утомились, он воспользовался возникшей паузой, и никто больше не решился прервать его репликой или вопросом. Тогда подумалось, что быть философом — значит всегда ощущать под ногами Антарктиду.

«Скажите, — наконец произнес Александр Александрович, — какой проблеме посвящена ваша работа?» Он кротко улыбнулся и посмотрел на меня в упор жестковатым взглядом. Он, кажется, держал наготове возражение против моей интервенции в сезон философии. Если боевой слон наблюдает сбившуюся с курса бабочку, вокруг чувствуется невиданная легкость. В такой момент каждое поле может быть использовано для примирения. Вот несут снайпера в разбитых очках.