К Лоле - Максим Лапшин

Текст:

«Привет! С Новым годом! Как твои дела? У нас в последние две недели разразился такой отчаянный снегопад, что дворники панически бежали с улиц, бросив работу, и задорные студенты немедленно заняли их места. Вообрази, как вместо тягучего вставания в 7.00 с жалобами и нытьем ко второй, а чаще к третьей паре происходит подъем, до без пяти восемь — швыряние снегов широкими фанерными лопатами, потом душ, на завтрак огромный кусок жареной колбасы с белым хлебом, затем автобусный рывок и встреча с недоуменным взглядом преподавателя, который, наверное, думает: „Как же этим краснощеким читать теорему Котельникова? У них из ноздрей пар, будто они не студенты, а скаковые лошади“. Бодрый первый час сменяется рассудительным вторым, и тогда особенно четко думается о тебе. „Вокруг, возможно, Лола“, — первый час говорит второму. Я оглядываюсь, пытаясь разгадать прозвучавший из сердца намек. Тебя нет поблизости, но ты непременно в моей груди. Приезжай скорее. Еще раз с праздником и всего наилучшего. Пока!»

После того как открытка была запечатана, а конверт опущен в общажный почтовый ящик с нацарапанным на нем «Кораблев жив», писательский зуд не прекратился. Письмо брату на Север и две открытки родителям его только усилили. Несмотря на то что до экзамена по спецразделам матанализа оставалось всего два дня и я уже три раза брал в руки истерзанный предшественниками учебник, вместо проверенных уравнений я начинал следовать — не глазами, не мыслью, а чем-то иным — бегущему сквозь вечернюю комнату потоку, в котором летели напряженные фигуры — моя и многих других.

Новое и интересное чувство, Лола. В такой момент сердце погружается в невидимый океан тепла. Медлительные подобия подводных зверей водят хоровод отвлеченных понятий, кораллы неотшлифованных образов затеняют глубинное гнездо птицы смысла. Я — наученная грамоте рептилия, пишущая в темноте страницы без точек, запятых и тире мелким струящимся почерком, предчувствующая приближение времени суток, когда все слова вновь лягут тяжелыми вавороками на пограничные камни дня. Я был однажды на море, и расскажу тебе о нем чуть позже, это хорошая стихия для бледных и немых, но, кажется, я обретаю голос.

Когда я в первый раз позвонил тебе, сидя в темной, коричневой изнутри будке на телеграфе, мне казалось, я вот-вот совсем его потеряю: каждый зуммер в трубке звучал за его счет. Не подумай, что ты разговаривала с роботом, это был живой я, только с одним огромным ухом и очень маленькими, съежившимися горлом и языком.

— Извини, я заболела, — услышал я. — Позвони мне в другой раз. Лучше днем, но не в выходные.

— Ты получила открытку? — пропищал мой голос.

— Да. Спасибо.

На этом связь окончилась. Прежние пропорции не восстановились. Впервые я подумал, что можно иметь полный уверенной силы голос и оставаться величайшим молчуном на свете. Все зависит от того, к чему человек испытывает больше доверия: к собственным голосовым связкам или к читательному рефлексу своего адресата.

«Кхе-кхе, — громко прочистил горло лектор. — Щепетильников, обратите на меня свое внимание и выйдите из аудитории». Конфликт наш прост: я сидел на лекции и ел кедровые орехи, но это продолжалось недолго — раздраженный Иса Адыгович прервал объяснение Фурьёвых рядов и попросил меня удалиться. Он давно меня не любит, наверное с тех пор, как мы столкнулись с ним у входа в туалет, очень тесного и неудобного, и он заявил о моем неуважении к его сединам. Я, растерявшись, ответил: «Где два оленя прошло, там тунгусу всегда большая дорога».

А сейчас, когда в аудитории такой прелестный вид из окна, разве я могу заниматься учебой? Нет! Вот поэтому сижу и мечтаю, а лишенный этой возможности в одном месте продолжаю то же самое в другом, где ничуть не хуже и никто не гремит громовым голосом, одновременно повторяя на доске почти дословно всю свою речь и перенося слово «профессиональный» так, что в аудитории по-недоброму смеются.

Теперь сижу в зале со стеклянным куполом в стиле авангард. Несколько рядов желтых столов и трубчатодерматиновых стульев отделяют меня от бесчисленного количества книжных полок, где за цветным, чуть было не сказал «цветастым», многообразием переплетов, организованная нелепым порядком алфавита — наш Пушкин и их Пу Сун Лин, вавилонянин Борхес и собиратель одуванчиков Борхерт, Хлебников Велимир и такой же Владимир, — но с записями об электровозах, хранится, словно шевелится, квинтэссенция мозговых усилий человечества. По соседству робеет еще один студент. Среди египетских пирамид смысла летают пылинки обнаженного чувства.

Мне недавно встретилась одна странная книжка. Романтическая история о блуждании в лабиринтах дворца короля Андрея, об освобождении из плена восхитительной Ксении, возлюбленной рыцарствующего отрока Артура, про путешествие по каменным зубам и про ужас в пыльных шахтах, про осыпающиеся стены крепостей, кольцами ограждающие от влаги обитаемой земли логово короля. Очень длинная повесть была сильнее моего терпения, и я часто пропускал по несколько страниц, надеясь, что позже вернусь назад, но сюжет оставался понятен, и я продолжал, затем перескакивал вновь, не читая и десяти страниц подряд, и вот, неожиданно оказался у самого финала: друзья Артура толкали огромного деревянного коня, на котором сидели юноша и его спасенная подруга, а король с отрубленной рукой смотрел им вслед с высокой башни.

Тогда оказалось, что у повести есть продолжение, неоконченная автором вторая часть, черновик всего на пять страниц. Его я прочитал целиком.

Сорок шесть лет спустя король Андрей послал вызов обидчикам. Он снова желал встречи, и вот — ранним утром на выцветшем зеленом сукне залива Гоберрах развернулись бортами друг к другу два боевых корабля: «Там-Анийя» короля Андрея и «Гаяджан» старых друзей и Ксении, увы, уже далеко не той молодой красавицы. Король в желтом развевающемся плаще поднес некогда уцелевшей рукой бинокль к глазам и посмотрел на раскачивающуюся палубу «Гаяджана», где в кресле-качалке сидела с палочкой сгорбленная старушка в очках и шиньоне. Освобождая силой воображения ее лицо от морщин, волшебный король узнал в пожилой даме свою давнюю знакомую, тем более что она была одета точно так же, как носили в дни ее молодости и как она всегда одевалась: со строгой простотой и особым вкусом, свойственным некоторым высоким худощавым женщинам. Его воины стояли у приготовленных к бою орудий, но сигнала к стрельбе так и не последовало — король молча смотрел в бинокль, даже тогда, когда «Гаяджан» дал первый залп из орудий правого борта. Все смолкло. Корабли покачивались на волнах. На одном — седые старики в черных провинциальных костюмах и их спутница, прячущаяся от холодного ветра в складки пледа, на другом — скучающие бойцы, король и фрукты на столе. Король совсем не изменился, он принадлежал к тем силам природы, которые исповедуют иной смысл времени.

Через неделю я пересказал книжную историю своему одногруппнику Марату Устрову. Он поинтересовался, кто автор. Я наморщил лоб и с удивлением обнаружил, что не помню его имени. Обратились к всезнающему Читателю. Но и он не знал ни автора, ни истории о короле. Когда Читатель осведомился о названии книги, мне снова пришлось морщить лоб и удивляться собственной рассеянности.

После занятий мы втроем отправились в библиотеку и часа два перебирали наугад тома в шкафах отдела свободного доступа, пытаясь найти книгу по скудным внешним признакам: матерчатая темно-зеленая обложка, тисненый парусник на корешке. Безуспешно.

На следующий день я вернулся в библиотеку и неожиданно обнаружил то, что искал: дореволюционное издание, твердая зеленая обложка — это была та самая книга. Опасаясь, что она снова пропадет, я заполнил формуляр и взял ее с собой на лекцию. В аудитории принялся переписывать страница за страницей в тетрадь с гранитолевой обложкой, а потом прикорнул, и, когда очнулся, оказалось, что сон начался раньше — не было ни книги, ни не относящихся к предмету записей.

Я вздрогнул и тряхнул головой. Мимо проходили сокурсники: лекция благополучно закончилась. Прошествовал, потрясая учебником политэкономии, Марат, прошмыгнули хихикающие девочки, прошел Ян с обезьянкой на плече, прошагала примадонна курса Александра Ефремова, широкобедрая блондинка с алым бантиком вместо рта.

Благодаря тому что я сидел у входа, все миновали мой стол, и это выглядело как шествие к находящемуся за моей спиной священному предмету, хотя в действительности там располагались только такие же столы и газетная стойка. Люди входили по одному, торопливо двигались вглубь зала с сосредоточенными лицами, а среди выходящих преобладали пары и маленькие компании — они направлялись прочь неспешным шагом, негромко разговаривая и улыбаясь.

Я прихлопнул ползущего поперек строчки жука и раскрыл тетрадь на новой странице. Она вдохновляла на письмо к Лоле, но начать его удалось почему-то лишь с середины: «Если ты заставишь стронуться с места свои московские мысли и впустишь в них воспоминание о нашей встрече, я, без сомнения, вскоре узнаю об этом. Расстояние играет важную роль для пароходов и поездов, но не для нас и не для ощущений. Может быть, взаимность ловка и способна включить звучащую суперстратом связь, может быть, мы, сами того не зная, прижаты спиной друг к другу, может, есть явления, которые усиливает желание их объяснить…»