К Лоле - Максим Лапшин

Большую часть разноцветных конспектов приходится все же выбросить в мусор — их автор, Андрей Снегов, был студентом другого факультета. Иногда — и именно это следует называть зачетом по дисциплине — для получения заветной закорючки в зачетке «автоматом», то есть без экзамена, студенту достаточно продемонстрировать полное собрание лекций некоего ухмыляющегося преподавателя, но вряд ли без перемены лица он, конкретно взятый, сможет из моих рук принять образчик труда и внимания молодчины Снегова. Это, знаете ли, все равно что мне прийти на лекцию с кентавром на поводке. И все же оставляю: электротехника, специальные разделы матанализа в двух частях, пьезы, охрана труда и едва на четверть заполненная тетрадь с красными звездами на гранитолевой обложке, подписанная на корешке «философия». Именно в ней я сейчас и пишу. За последней страницей убедительного, как обморок, снеговского почерка — моя первая запись о Лоле: «Я намеренно просыпаюсь ночью, чтобы точно знать — сейчас ты спишь. Мне легче всего представить именно в этот час, какая ты на самом деле: желтые колечки волос на подушке, нежные веки, острые безопасные реснички, маленькая ладошка рядом со щекой. Неподалеку часовая бомба будильника с подстерегающим семерку бешеным колокольцем. Хочу быть пылинкой, осевшей на белую простыню и разделяющей ее с твоим телом — таким знакомым, таким неведомым».

Раздается стук в стену. Там живет Юрий, коллекционер шоколадных зверей, одногруппник Николая. Так он приглашает на ужин, не в силах переносить одиночество весь день напролет. С утра он ссорился со своей женщиной из-за того, что та отъела уши рослому шоколадному зайцу, который теперь стоит, надкушенный, на полке и не имеет ни малейшей коллекционной ценности. Женщина, ее зовут Оксаной, уехала в слезах к своей матери в Борзю.

Оставив наведение порядка и влажную после мытья черепаху, мы идем за стенку есть жареный картофель с огромной сковороды. В руках несем глиняные кружки, черный хлеб и пакет с молоком. Пища общежитских студентов грубая, хотя и не ядовитая. В ней мало калорий, но после нее обязательно снятся сны. Поедать ее лучше всего серебряными ложками и вилками, но не одновременно. Тарелки не обязательны, их отсутствие не испортит беседу, а только сократит время на мытье посуды.

«Ее счастье, что я не собиратель охотничьих ножей, — говорит Юрий, глядя, как мы оживленно придвигаем стулья и рассаживаемся вокруг стола. — Валялась бы сейчас мертвая посреди комнаты. А так сначала маму увидит, браги со своей бабкой-китаезой попьет».

Юрия приятно слушать, у него высокий мелодичный голос, как у подающего надежды шахматиста, но иногда он неожиданно с хрипом рубит, казалось бы, совсем безобидное по звучанию слово. Юрин дед по материнской линии был известный в нэповской Москве балалаечник. Позже он уехал в Амстердам, где открыл ресторан «Кулич» и записал пластинку, один из экземпляров которой сначала дважды теряли на почте, потом все-таки нашли, и вот теперь мы слушаем ее под Новый год. Особенно любимая нами мелодия называется «Алена, ножки зябнут!».

В этот раз мы включаем запись альбома «По волне моей памяти» и ведем разговор о том, как по-разному растут деревья. Солирует Юрий: «Как-то мы с братом сажали в деревне елки. Две из них прижились, а третья оказалась в стороне и стала расти буквой „зю“, мне так даже руку не выгнуть. С самого начала она была какая-то слабая и с одной стороны принялась желтеть. Потом ее еще курицы подкопали. Земля у нас на участке песчаная, мама ругается, что нам кусок пляжа достался, и лето было сухое и прохладное, так что елка совсем зачахла, и брат выбросил ее на помойку. Выдрал с куском земли и воткнул в самый центр мусорной кучи. Мы туда льем помои и сваливаем сорняки. Там уже полно всякой дряни, старые хозяева говорили, что раньше на этом месте рос убитый молнией гигантский ясень, но это скорее всего ерунда, вероятно, хозяевам наступила на голову корова, так как в наших краях не растут ни дубы, ни ясени. Весной мы по приезде убираем огород и, кха-кха, эта картошка зеленая, не ешь ее, Антон, сжигаем всю свалку. И вот, выходим мы на следующий сезон за огород с пол-литрой бензина и видим, что мусорная елка растет, прямая и пышная, словно нарисована на новогодней открытке. Черт знает что такое, говорим мы с братом, благородное дерево и вдруг поселилось среди рваных галош и пустых пузырьков. Тем не менее пришлось все оставить и костер не жечь. С тех пор елка растет вместе с помойкой, уже больше меня вымахала — елка, а не помойка».

Юра неожиданно замолкает, выжидательно смотрит на лежащую на столе ребром вилку, похожую на разогнутый знак вопроса, и просит нас пойти вместе с ним на телеграф звонить Оксаниной маме. Он уходит с Николаем, а я мою посуду в, мягко говоря, уделанной кухне, затем отправляюсь спать.

Окно в комнате расклеилось, по лицу бродит холодный воздух, и я воображаю ночную прогулку китайского императора в открытой коляске. В углу что-то постукивает, видимо, мы едем по каменистой дороге, но это не мешает беседе. «Если Ваше Величество ищет ответов, а не вопросов, то нужно дать Его Величеству совет смотреть не на Луну, а на ее отражение в озере». Грустные глаза черепах, гордая осанка деревьев, мудрость камней, зов калгамы — все это проходит перед моими глазами в виде цветного напоминания о скороспелом и безудержном дне. Вечернее столпотворение в моей голове — обычное дело. Живое и неодушевленное перемешались. Мир на ночь глядя будто бы бросает себя на алтарь воображения, и на улице становится тихо. Вдоль гряды сугробов бредут по направлению к телеграфу два идолопоклонника, они заходят внутрь, переговариваются и не дают спокойно дремать симпатичной девушке, положившей голову на ворох почтовых бланков. Ее молодой человек тоже где-то на другом конце Москвы не спит, и совсем не от того, что перламутровые рыбки в аквариуме перевозбужденно машут ему плавничками, а по той же причине, по какой один мой знакомый в данный момент кормит жетонами мертвый ныне и присно, никогда и никакой жизнью не живший телефонный аппарат.

А я, сложившись в постели, думаю о постороннем от бессилия понять свое, своим именем назвать его и правильно его прожить. Сомнения еще хуже, чем вопросы, возникает ощущение общего оттока крови. Солитеры души. Пиджак в клеточку каждое утро неимоверно жмет.

Поворачиваюсь к стене и засыпаю под урчание жареного картофеля в животе. Что, интересно, приснится сегодня?

Некий человек жил вдали от столицы. Однажды он решил отправить дочери письмо и подошел с конвертом к почтовому вагону поезда, следовавшего в метрополию. Но дорожный чиновник отказался взять послание, объясняя это тем, что груз опечатан. «Опечатано все, — сказал он, высунув наружу голову в фуражке, — кроме вот этого маленького окошка, через которое я разговариваю с вами». И оттолкнул руку гражданина, в которой тот держал свое письмо. Тогда осерчавший гражданин взял да и привязал хвост состава железным тросом к стоявшей у платформы водонапорной башне. Когда на семафоре зажегся зеленый свет, поезд не смог сдвинуться с места. Начальник поезда принялся звонить главному по станции, но ошибся номером и попал в квартиру того самого человека с письмом. В квартире после утомительной ночной смены на местной картонажной фабрике спала жена того человека. Она сонным голосом поговорила с начальником поезда и опять уснула. Тем временем человек с письмом подвел под центральный вагон еще один железный канат и закрепил его концы на кран-балке. Еще чуть-чуть, и он приподнял бы весь состав, как поднимают с тарелки вермишелину, взяв ее за серединку двумя пальцами. Но тут ему в пятку попала заноза, и он отвлекся. Поезд тем временем отцепили и вместе с конвертом уехали. Почтовый чиновник махал из неопечатанного окна кулаками и кричал в сторону удаляющегося перрона: «Всех хулиганов надо немедленно забирать в армию!»

В следующем письме Платон — так звали человека с конвертом — написал своей дочери, что они с матерью ходили в лес за грибами и набрали целое ведро подберезовиков.

Новое утро. В щель между колышущимися от сквозняка шторами видно, как на улице идет снег. Быстро пролетают похожие на белые помпоны снежинки. Их движение сопровождается стеклянным позвякиванием — это полулежачий Николай вращает в руках спасенную из вчерашнего мусора трубу калейдоскопа.

— Ты сегодня к какой паре идешь? — спрашивает он.

— К третьей. Только в другой институт.

— А я ни в какой не пойду. Довольно умножать знание. О, розочка получилась!

Проходя мимо кухни, я вижу сидящую на подоконнике Оксану в мокром пуховике и склонившегося над плитой с намотанным на руку полотенцем Юрия.

«…а ведешь себя так, словно цена мне — беш манат. Засеря ты!» — говорит, глядя в окно, Оксана.

Юра повисает над кофейной туркой и с растерянным лицом смотрит вниз, как будто женский голос мистически доносится до него прямо из медного жерла, куда он ничего, кроме необходимых для кофе ингредиентов, не клал.