Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов - Маргарита Берг

Кто-то! Мы много лет не знали, кто именно. Узнали только после скоропостижной смерти персонажа – это была наша преподавательница языкознания, которую обожал весь факультет, от мала до велика:

Один предмет, извольте видеть,Он знал когда-то назубок:Нечипоренко46! – он обидетьПренебрежением не мог!

Невозможно даже представить себе человека, более обойденного нашими подозрениями тогда… Вот как бывает.

Так вот, Милка была тогда деканом, членом парткома института. Как всегда в поганой среде академических функционеров, все интриговали, ее многим хотелось скинуть. И она, зная это, «скинулась» сама: обменяла письмо на свое деканство.

Я люблю Милку.

Когда-то я писала ей курсовые в стихах, с нежными и смешными подначками…

У Милки неважное чувство юмора, «узкий ротик, как у копилки»47, но от меня она сносила все, даже наоборот: пыталась понять, например: что же все-таки есть в этом анекдоте, если он так нравится Рите? Она так хотела, чтобы на мне женился ее сын! Но не вышло: когда этот достойный офицер обратил на меня внимание (а он-таки обратил!), я была уже замужем.

Так что я рада, что в нашей квартире живет именно Милка.

Да и вообще, это хорошо: приезжая в Питер, члены нашего семейства живут как будто дома. В первый приезд, в 1993 году, я даже спала на своем диване, который у меня класса с пятого. Мой стол стоял под моей лампой дневного света, на которую десятилетняя я перевела картинки из сказки про трех поросят.

Милка сменила только стулья, покрывала и ковры, да перенесла сюда вместо полок родительский книжный шкаф.

Странное это чувство – возвращение в дом своего детства. Об этом столько писали, и все же невозможно заранее пережить умиление и недоумение, которое испытываешь, обнаруживая, что защелка в ванной не на том месте, где тебе помнится, что форточка в комнате другой формы, а подоконник гораздо, гораздо ниже… И панорама огромного двора, виденная тысячи раз в окно на шестом этаже – под ливнем, в сугробах, в нежной зеленой пыли распускающихся почек, залитая до краю синим вечером или светящаяся призрачным сиянием белой ночи – она другая, нежели помнишь ты, частью потому, что сама память тебя подводит, частью же оттого, что выросли деревья, которые ты знал саженцами, и кроны их, даже по-осеннему полуодетые, все же заслоняют проемы и меняют образы, – и вот смотришь и смотришь на ту дорожку, по которой шагали с подругой из первого «бэ» класса домой, и понимаешь, что тогда бабуля – та, что спит уже много лет в гнилой земле крематорского кладбища – видела ее из окна всю целиком, а теперь из-за ветвей не видно и половины….

А все же стоит в большой комнате у окна Дедово Кресло – папа просил Милку его не выбрасывать, – это кресло купил в городе Глухове еще твой прадед, и дед потом любил сидеть в нем у окна, выпрямившись возле прямой высокой спинки и подставив под ноги скамеечку, и напевал про кузнецов48, и про красных кавалеристов49. Вот эта, левая ручка – отполирована до блеска его пальцами, а правая выглядит совсем иначе – у деда не было правой кисти…

А еще более странное чувство испытываю я сейчас, когда пишу эти строки, потому что теперь уже и само это возвращение в дом воспоминаний стало для меня далеким и нежным воспоминанием, и в нем я – такая молодая, с таким запасом нерастраченных сил, чувств, надежд, – заглядываю в свое детство, и осознаю свою взрослость, и ухожу от него – куда? Да сюда… Ко мне-нынешней… И многолетний путь, который мне – той, молодой, растерянно улыбающейся, – предстоит, заставляет меня-нынешнюю плакать от страха и жалости… Воистину – «во многом знании много печали»50…

Пражские дары

1

Та первая поездка в Прагу, в июле девяносто девятого, спустя два года, как я чудом осталась жива, между окончанием компьютерных курсов и началом работы в фирме, которая меня ждала уже полтора месяца, – нам казалось, что нас наконец-то нашла заблудившаяся где-то удача.

Влтава, полная лодок, рыбаки на зеленых островах. Длинные, политые ночным дождем, набережные с дворцами, отражающими солнечный свет, словно зеркала. Я топаю по булыжнику Карлова моста, старательно ставя ноги в новеньких кроссовках, и Ленька смотрит мне в спину чуть озабоченно, но радостно-удивленно: я уверенно удерживаю темп и равновесие, а ведь еще совсем недавно…

В Градчаны нас, правда, поднимает такси. Но спускаемся мы сами – я охаю и придерживаюсь за стены на крутизне, – забегаем к «Хряку»51 испить очередного пива, и дальше, почти бегом… Ошалевшие, сидим-пялимся на сияющую Тынскую Церковь, и даже целуемся, как студенты, – вот оно, счастье… Где-то в лабиринте улочек за ней находим «Золотых Ангелов»52, Ленька, хохоча, заказывает «Мешок Императора Рудольфа»53, потом напихиваемся оладьями с брусникой…

А в гостинице – огромные мягкие подушки на широких матрацах, и мы долго блаженно валяемся по утрам, сонные и ленивые. В гостинице убийственные завтраки, со сказочными сосисками и колбасками, с тающей во рту печеной картошкой, обильные и душистые. А вечерами в гостинице – казино, и мы бегаем туда в тапочках, едва натянув цивильные брюки; Ленька изумленно наблюдает, как я выигрываю двадцать долларов в рулетку, и приносит мне лимонный сок, и я, обнаглев, спускаю в ту же рулетку все сорок, и мы отваливаем перевозбужденные, с чувством выполненного долга…

А наутро мы поворачиваем налево за собором Святого Николая, и по улице Парижской, миновав сторожевую Староновую синагогу54 четырнадцатого века, достигаем Главного.

Старое Еврейское Кладбище55.

Я и не знала раньше, что оно есть у меня – Пражское Кладбище. Да, именно у меня, лично у меня, – это моя вотчина, мое достояние, мой наследственный надел, который я искала много лет.

Чувство, знакомое многим таким, как я, – когда в сумерках прошлого столетия теряется нить твоего рода, народа, корня. Где-то там, в сгоревших и истлевших, навеки утраченных книгах местечек и городков сгинули имена моих предков, означающие документальную связь с народом, – тем народом, что неумолимо оставляет свой знак на лицах и на судьбах. Я читала Тору56, я живу в Израиле, я прихожу к Стенке – к Западной Стене, к Котелю, к Стене Плача57, – и она говорит со мной внятно и властно. Закрыв глаза, я могу себе представить медленное, под музыку Вселенной, шествие-рассеяние, постигшее моих предков, – как, словно осколки Второго Храма58, сквозь века текли они по планете. Один из этих протуберанцев достиг Центральной Европы… И – все. Тишина. Молчание на тысячу лет. Зеленый океан немоты до самой этой фразы, уже не раз мною писанной: «Один из моих прадедов был купцом первой гильдии, другой – бухгалтером, еще один держал дровяной склад, а четвертый – был простым сапожником.» Четыре моих прадеда: Берка, Гедалья, Соломон и Берель. Я знаю их по именам, потому что от них образовались отчества. А прабабок знаю только лишь двух…

В зеленом океане забвения потеряла я тысячу лет своего прошлого. Пражское кладбище стало первым островом в этом океане.

Я впервые увидела место, где солнечный свет замедляется и течет, как вода. Земля покрыта травой, а все равно кажется изрытой, рыхлой, как болотная трясина. На небольшом этом пространстве из земли поднимаются могильные камни, и камни эти разные, как лица. Как судьбы. Как люди – окаменевшие воины моего народа, уходящие плечом к плечу в трясину наступающей вечности…

Или нет, наверное, это больше похоже на руки.

Тесно-тесно друг к другу, кренясь во все стороны, касаясь друг друга и опираясь о ближних, тянутся вверх могильные камни, словно руки тонущих в немом зеленом болоте. Есть камни, которые видно целиком, с надписью, с барельефом. Есть и такие, что больше чем наполовину поглощены уже жадной землей, расколоты и сломаны, и никто никогда не сможет прочесть древние буквы имени, слизанные языком времени. Но, все до единой, эти раскрытые каменные ладони – тянутся ко мне. Этих утопающих могу спасти я одна. Поэтому я тут, и мне кажется, что каждого из них я смогу вспомнить по имени… Если постараюсь. Если очень захочу.

…Я здоровалась с ними – с каждым! – словно они слышат мой шепот. Я касалась этих камней пятнадцатого и семнадцатого века так осторожно, словно трогала дышащие ладони… Как описать потрясение, похожее на счастье так же сильно, как и на смертную тоску безысходности? Я нашла их! – кусочек тысячелетнего молчания, тех, кто был – до меня.

2

Маленькая Гунька часто спрашивала, почему я не люблю брать ее с собой к Стене Плача. Я всегда говорила ей, что она пока что, до двенадцати лет59, – кусочек меня, и телом и судьбой. Я за нее молюсь, и я же за нее отвечаю перед Творцом. Приняв когда-то такое объяснение, Гунька серьезно готовилась после своей бат-мицвы60 впервые самостоятельно и сознательно встретиться со святынями своего народа. И тут ей повезло, что неудивительно: Гунька вообще человек везучий, недаром в восемь лет она водила пароход, а в девять – дирижировала симфоническим оркестром. Как-то так само сложилось, что за два месяца до ее дня рождения, «опережая события», мы, в качестве подарка, взяли ее в Прагу. Да не просто взяли! В Прагу полетела вся семья: мы с мужем, обожаемые дедушка с бабушкой, и Гунька. Гунька узнала об этом массовом мероприятии за три часа до самолета, и, застегнувшись уже ремнем на почетном месте возле иллюминатора, кричала шепотом: «Не верю!…»