Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов - Маргарита Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пили дома воду из-под крана, всегда. На сушилке рядом с раковиной, на специальном крючке, висела жестяная эмалированная кружка с рисуночком. Когда при мне абстрактно говорят «вода» или «пить», я вижу эту кружку над раковиной: с черным закругленным краем, с полустертым рисуночком, с капелькой чистой воды в уголке.
Но это было все раньше, в первой половине семидесятых, когда еще были живы дед с бабушкой, когда я не целовалась с озабоченными студентами по парадным, а шлялась, как и положено приличному октябренку, по крышам и подвалам в поисках приключений, прыгала с гаражей, кормила стаи бездомных собак, и искала подземные ходы, прорытые неизвестно кем.
Прошло почти десять лет, ушли навсегда старики, но стол еще стоял, и зеленые палеозойские табуретки. Мама с папой спали теперь в прежней комнате стариков, и это было неудобно, потому что дверь была прямо напротив входной, и я вползала ночью в кухню, стараясь не топнуть – не хлопнуть, чтобы не разбудить маму, которая только-только стала привыкать засыпать до моего прихода.
Я возвращалась голодная из недр своих романтических авантюр, и привычно ноги несли меня в направлении селедки с ломтем свежего круглого за четырнадцать копеек, с хрустящей корочкой. И я лезла в холодильник слабыми, трясущимися еще от взъерошенных чуйств руками, и хватала большую овальную селедочницу с синим ободком, и она выскальзывала у меня из рук, и пыталась упасть на пол, и я ее подхватывала, или не подхватывала, но, во всяком случае, все эти резкие движения производили стук и шум, и в дверях появлялась бледная, пахнущая корвалолом мама в ночной рубашке.
Я помню, как глядела на нее виновато снизу вверх, сидя рядом с селедкой на темно-голубом линолеуме.
– Рита, – афористично изъяснялась мама, – живи дома!!!
И она уходила, и тихонько клацала дверная ручка, а я садилась за белый стол с черной каемочкой, даже без книжки, потому что от перевозбуждения не могла читать, и упорно мазала хлеб твердым ледяным маслом, и чистила злую красную луковицу, и руками – руками! я до сих пор не в состоянии есть селедку вилкой! – отщипывая маленькие соленые кусочки, мычала тихонько от наслаждения, закидывая в рот все это по очереди…
А линолеум у нас в кухне и в коридоре был точно такого цвета, как стандартный рабочий стол «форточек»32. Поэтому я до сих пор подсознательно ищу на десктопе33 пятна от упавшей селедки.
(сентябрь 2007)Вначале была фамилия
и фамилия была у Б-га, и фамилия была – Б-г…34
– Сначала были отдельно дедушка и отдельно бабушка. Дедушкина фамилия М*ов..
– Как?
– М** … ** … ** -ов.
– Ме-фе… эээээ? Длинная какая…
– Вот, а бабушкина – В*ская. Когда они встретились, они поженились.
– И у бабушки стала фамилия, как у дедушки?
– Ээээ… Нет, бабушка не стала менять свою фамилию. Бывает и так. По-разному бывает. Но когда у них родилась дочка… Кто это был?
– А?
– У бабушки и дедушки родилась дочка, и эта дочка – кто?
– Ээээ… Кто?
– Это я, балда!
– Ой. Хи-хи-хи.
– Ну вот, когда у них родилась я, то я получила фамилию дедушки: М*ова.
– Почему?
– Ну… Это масорет35… Традиция такая. Так делают чаще всего: у детей фамилия папы. Ну вот, потом я выросла, познакомилась с папой твоей сестры Алисы. И вышла за него замуж.
– Как это?
– Что «как»? Итхатанти36 с ним. Вышла замуж. Ну что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? ты же знаешь, что у Гуни есть папа, дядя Даня.
– Знаю, он в Канаде. Но я думала… я думала, он твой дедушка, или что-то еще?…
– Ой, Гош, ну что за каша у тебя в башке. Ее папа был моим мужем…
– Ма-а-ам, ну когда уже я-а-а??
– Погоди. Сначала Гуня. Я вышла замуж за гуниного папу, когда я еще не знала твоего папу. Фамилия гуниного папы – Л*и.
– А?
– Л*и. И у меня тоже стала такая фамилия. Я его фамилию взяла себе тоже. Поэтому, когда у нас родилась дочка Алиса, она тоже стала Л*и. Это гунина фамилия: Л*и.
– А теперь?
– И теперь тоже. Алиса Л*и.
– Ма-а-ам, ну когда я-то уже-е-е-е-е?!
– Скоро, вот слушай. Потом мы с гуниным папой развелись.
– Как это?
– Ну… разошлись. Перестали жить вместе. Перестали быть муж и жена.
– Почему?
– Ну… мы не подходили друг другу. Не любили уже друг друга. Решили, что так будет лучше. И действительно, получилось хорошо, потому что… ну, как ты думаешь?… вот, наконец, я встретила твоего папу, и мы-ы-ы-ы… поженились!!! Я взяла его фамилию, и мы стали оба Берг, и тогда…!! родилась… кто, как ты думаешь?!!…
– Не-е-е-ет!!! Я не хочу-у-у-у!!!
– Оп-па. Что ты не хочешь?
– Я не хочу «наконец»!!! Почему я в конце?! Я не хочу быть самая последняя!!!… Что, дальше ничего не было?!
– …Гош, пока не было.
– Но! Я! Не! Хочу!!!
– Зато много интересного будет потом… Давай, я тебе расскажу, что будет, хочешь? И ты уже не будешь в самом конце…
(январь 2009)Чеснок
В носоглотке бродит простуда, сделала себе суп овощной, специально, чтобы есть его со свежим черным хлебом, и с чесноком. С чесноком.
Бабушка варила другой суп, соленый оранжевый борщ, но: свежий черный хлеб, с маслом, с чесноком… Я-маленькая говорила, что чеснок кусается.
– А ты корочку потри, потри вот так… и кушай!
Бабушка. Потереть корочку чесноком. Я уже взрослая, мне уже не кусается. Но: черный хлеб + чеснок все равно = бабушка.
Я маму помню позже. Раньше всех – бабушку. Оранжевый борщ. Белая седина. Круглость. Веснушки на руках – с каждым годом у меня все больше и больше таких же. Странный кровоподтек на локте, когда кровь словно течет по локтю, из него и в него, и не капает. Хозяйственное мыло в чулке. Коричневая сумка с двумя ручками, и в ней партбилет – я знаю, но никогда не видела. Эмалированная раковина. Подруга Евдокия Ильинична поила нас чаем с вареньем в розетках – я выяснила, что не люблю варенье, розетки помню, Евдокию Ильиничну нет. Булка, масло, зеленый лук, любовно выращиваемый на подоконнике, бабушка аппетитно откусывает несколько перьев сразу, протягивает мне:
– Хочешь? Нет? Ну как хочешь! – и я теперь люблю зеленый лук с булкой с маслом…
– Риточка, идешь в коридор – надень кофточку! – кофточка ярко-красная, шерстяная и колется…
Утром я причесываюсь, смотрю на обильную, но довольно ровную седину: она тоже так седела, только раньше, чем я. Наверное, я привыкла: я думаю это практически каждый день, просто не замечаю. Или не думаю, а просто шагаю по этой памяти ежедневно, как по привычной дорожке, которую мы не привыкли замечать. За моим жидким «Фэйри» все равно маячит кусок коричневого хозяйственного мыла в чулке. Звук, с которым вода стучит по раковине из нержавейки, явно похож. Круглость и вовсе достигнута однозначно.
Бабушка.
Я слышала ее разговор по телефону рано утром, когда ей позвонили, что умерла тетка.
– Да, – сказала бабушка.
– Да, – сказала бабушка.
– Когда? – спросила бабушка.
– Когда мне приехать? – спросила бабушка…
Тетка угасала пять лет. До самого дома хроников в последние полгода, бабушка жила с ней.
– Хорошо, – сказала бабушка.
Она не заплакала. Она вообще плакала только от двух причин: от меня и от моего отца – своего сынули. Мы могли, да-а-а… Мы умели.
Однажды я вернулась из школы очень веселая. Мне было тринадцать, уж не помню, что там такого хорошего случилось. Бабушка была дома.
Она уже похоронила и деда, и тетку, и она была не в больницах, а дома. Открыла мне дверь. И я, от избытка чувств, не помню по какому поводу, вдруг начала ее зацеловывать, весело что-то ласковое вопя. А когда оторвалась, увидела такое лицо… что подумала, честное слово, даже тогда – подумала, дошло до меня: е-е-елки, ну почему я этого никогда раньше не делала?!
Я почти не помню ее живых слов. Только какие-то знаки, обрывки мнений и решений.
– Я так делать не стану, не привыкла, – говорила бабушка.
– Я не могу себе позволить быть ему обязанной, – говорила бабушка.
– Я тебе не скажу, потому что не имею права, – говорила бабушка.
– Благодарю, но не могу принять, – говорила бабушка…
О чем это было все???…
Зато я хорошо помню, как рыдал отец на ее поминках. Сухо рыдал. Страшно. Первый и последний раз на моей памяти. И как жались в испуге возле него мы с мамой: возле старшего, самого старшего, которым он теперь стал.
Мне так не хватало ее, что довольно долго я подсознательно искала ее вовне: в первой онкобольнице она просто померещилась мне однажды, и я даже написала длинное стихотворение, в котором просила ее иногда мерещиться – я находила в этом поддержку:
