Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов - Маргарита Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несколько лет назад мой дядя, вернувшись из России, привез маме отдельные уцелевшие вещички из проданной дедовой квартиры.
– …Это, наверное, тебе, – пряча грустную улыбку, сказала мама, и протянула красный сундучок с бабушкиного серванта.
Оказывается, он очень тяжелый. Трофейный. Стеклянный. Не рубиновый. Ну и что.
Он живет у меня под зеркалом. Я не держу в нем сахар. Я храню в нем браслеты и цепочки с не очень драгоценными камнями. Которые с некоторых пор тоже почти не ношу.
(сентябрь 2004)Громозека
В Риге жил с семейством Герка-Розумбай (а правильнее было бы называть его Громозека, на мой взгляд, – это чистый типаж, просто мои родственники не читали Булычева38), – мамин двоюродный брат, старший племянник моего деда.
Мой дед был самый младший ребенок в семье, «мизинчик», как называла его прабабушка Маня. Разница в возрасте между дядей и племянником составляла поэтому всего два года, хотя и в «правильную» сторону.
А дополнительным семейным приколом всегда было необыкновенное их сходство. Оба были большие, толстые, усатые и громогласные, только Герка выше ростом. Оба выкапывали ямку в песке и укладывали туда живот, чтобы загорать с удобствами. Они были похожи так, что на пляже, когда Герка приезжал к деду в Приазовье отдыхать, их путали дедовы пациенты! Иной раз мы не могли различить их на фотографиях!
А моя «другая» бабушка, папина мама и дедова сватья соответственно, однажды сочла себя страшно оскорбленной. Дело было у меня на глазах. Неожиданно в нашей питерской квартире раздался звонок в дверь, и на пороге, с мефистофельским хохотом и с распростертыми объятиями, возник обожающий такие сюрпризы Розумбай. Не успела моя сдержанная и щепетильная синеблузница-бабушка изумленно пискнуть, как была заключена в сочные родственные объятия и расцелована по полной программе. Я обратила внимание, что она как-то необычно мало сопротивляется. В последующие пять минут, пока мы с Геркой тоже целовались, и он, рокоча, рассказывал, какими судьбами попал к нам в Питер, бабушка как-то потерянно хлопала глазами, и в итоге залилась краской, словно невеста. Герка просек фишку, и, обернувшись к ней, радостно выпалил: «А Вы, я гляжу, приняли меня за Фиму?» На это багроволицая бабушка полным оскорбленного достоинства голосом отвечала: «Во всяком случае, поздоровалась я с вами, как с Ефим Борисычем,» – и тут же удалилась в свою комнату. Впрочем, вечером, за праздничным столом, Герка был прощен, и даже пожалован сдержанным персональным поцелуем.
Потом, в старости, они были уже разными: дед высох, а Герка погрузнел еще больше… Но это было потом….
В молодости Герка воевал, потом работал в шахте, потом стал в Риге снабженцем и большим прохиндеем.
Герка был богатый человек. У него была шикарная, шикарная квартира в самом центре Риги, дача на Взморье и персональный шофер. Дом его был очень гостеприимен, и не счесть, сколько раз я, в самых разных компаниях прибывая в Ригу, находила тут для всей команды стол, и кров, и теплое родственное объятие.
Помню, однажды мы навестили Ригу с первым мужем, это было через три месяца после свадьбы, и три же месяца назад родился геркин младший внук. Старшему геркиному внуку (всего внуков было трое) как раз исполнилось пять лет. Питерский поезд пришел в пять утра, мы с Данькой протопали четыре остановки от вокзала по рассветной Риге и, стесняясь раннего появления, позвонили в дверь за углом от Красной Церкви39.
Хозяева, вестимо, еще хотели поспать. Но нас ждали, и тахта в гостиной была застелена бельем. «Досыпайте!» – повелел Герка, и мы с удовольствием нырнули в мягкое прохладное чрево. Но, не успели мы смежить веки, как хозяин ввалился в двери, неся в руке большущую птичью клетку. В клетке – удивительное дело! – сидела-таки птичка.
– Вот! – самодовольно воскликнул Герка и потряс клеткой так, что птичка едва не свалилась с жердочки, – Внуку подарил! Для ребенка ничего не жалко! Щегол, ребята! Чичас, чичас…
Он поставил клетку на широкий подоконник, птичка встрепенулась, поймала клювом солнечный луч, переступила с лапки на лапку и – запела! Б-же, что за трели огласили комнату!
– Ага! – восхищенно заорал Герка, созерцая наши обалдевшие лица, – Райские звуки, а? Оставляю вам его, пусть развлекает, – и ушел. Через минуту мы услышали отзвуки его циклопического храпа: Герка спал в маленькой, отдельной, самой дальней комнате, так как храп его, сравнимый по децибелам разве что с шумовым эффектом от стартующего МИГа40, выдержать не мог никто.
А птичка пела, и тоже громко. А спать хотелось – невыносимо. Минут десять мы слушали, потом начали чертыхаться.
– Это не щегол, – сказала я, – это террорист. Может, его накрыть, как попугая?
Попробовали. Не помогло.
Следующие пятнадцать минут я пыталась уснуть, а Данька зажимал мне обеими руками уши. Не вышло.
В третьей фазе злобный Данька решительно взял клетку, вышел в коридор, и подставил заливающегося щегла под дверь геркиной спальни. Еще через пять минут к свисту щегла присоединился недовольный геркин бас: дом проснулся.
…Он купил себе русское отчество «Иванович» (вместо «Исакович»), «русскую» национальность в паспорте, и передал ее своим детям. Невероятно комично эта национальность сочеталась с внешностью его дочери Идки – красавицы жгучего еврейско-индийского типа, которая, к тому же, поменяла по настоянию мужа геркину нейтральную фамилию «В*ский» на откровенную «Циперович».
Позднее, в постперестроечном дурдоме, Герка дорого заплатил за свою «русификацию». Уже выселенные из возвращенного прежним хозяевам шикарного дома, два года они не могли получить израильскую визу: Герка уничтожил все подтверждения своего еврейского происхождения. Когда он, обозванный идиотским именем «Георгий ИвОнович», все же прибыл в землю обетованную, он был уже тяжко, запущенно болен сердцем. Года полтора он прожил на съемной квартирке в Бат-Яме, задыхаясь и пася в палисадничке внуков, потом лег в больницу и тихо умер, как праведник, во сне, ночью перед назначенной операцией шунтирования. Господь простил ему, коли они были, его заблуждения и прегрешения. Не станем и мы судить.
Я хорошо помню геркины похороны летом 1995 года. Нас тогда уже было довольно много в Святой Земле – много для одной семьи. Но нового репатрианта Герку хоронила семья и только семья, и как же сиротливо было нам на огромном разрытом глиняном пространстве нового кладбища в Кфар-Ха-Ярок41… Весь этот ритуал – короткий, не откладываемый по закону ни на полдня, кажущийся скомканным и не только не торжественным, но даже словно чуточку стыдным, потому что наша новообретенная традиция не приемлет ни часа лишнего присутствия среди живых непогребенного мертвеца42, – все мы проходили тогда его впервые.
Мы старались изо всех сил. Мужчины покрыли головы. Женщины повязали платки. Геркины дети в надорванной одежде прилежно повторяли за раввином незнакомые, странные слова молитв. Испуганные глаза геркиных внуков проводили укутанное саваном тело, опущенное, по обычаю, прямо в землю, в коробку из каменных плит без дна. На глиняную кучу, украшенную нашими цветами, беспомощно присел младший внук, и долго еще сидел: тихий, потрясенный, шевеля иногда губами, словно разговаривая с потерянным дедом…
Я вдруг увидела нас сверху – горстку пришлых людей в горячей и горькой глиняной пустыне. Но один из нас уже лег в эту землю.
А моего деда тогда еще не было в стране…
Кладбище в Кфар-Ха-Ярок43 с тех пор расцвело и зазеленело. Но деда мы положили не там. Он пережил Герку на шесть лет, и спит теперь на высокой террасе, на Горе Отдохновения в Иерусалиме44. А мать моего мужа, которую я так и не успела увидеть, лежит в Хайфе, и от ее могилы на склоне горы Кармель видно море… И потерянная когда-то с эмиграцией «любовь к отеческим гробам»45 возвращается на свое законное место в нашей жизни. Мои дочки не успели ощутить потери.
(август 2003)Квартирный вопрос
Когда мои родители уезжали в Израиль, квартиру свою они за символические деньги оставили маминой лучшей подруге тете Милке. Ну, так вот уж получилось, продать иначе было тогда невозможно, назначенная цена быстро превратилась в ничто. Среди родительских знакомых были и есть люди, которые считают Милку хищницей, а родителей – одураченными болванчиками.
Конечно, денег жалко. Но я все равно рада, что в нашей квартире живет Милка. Милка – очень хороший человек. Когда-то давно, при том что убежденная коммунистка, она отстояла меня со товарищи и спасла от исключения из института. Ну, там, иврит учили, самиздат читали. Стихи писали сомнительного содержания… Кто-то написал письмо, что на факультете «орудует сионистская организация».
