Тайпи. Ому (сборник) - Герман Мелвилл

Вскоре я узнал, откуда у него такие познания в английском языке. Он прожил некоторое время в Папеэте, где островитяне говорят с самыми классическими матросскими выражениями. Старик очень гордился тем, что бывал на Таити, и упоминал об этом так же многозначительно, как провинциал сообщает о том, что в свое время проживал в столице.

Старик был не прочь поболтать, но мы очень проголодались и попросили поторопиться с завтраком, пообещав выслушать его рассказы позже. Забавно было наблюдать необыкновенную старомодную нежность, с которой обращались друг к другу эти старые островитяне, возясь с тыквенными сосудами. Несомненно, с их языка не сходили «да, любовь моя», «нет, жизнь моя» – как у наших супругов.

Нас сытно накормили, и пока мы обсуждали достоинства блюд, хозяева без конца повторяли, что не рассчитывают ни на какое вознаграждение. Более того, мы можем оставаться сколько хотим, и все время, пока пробудем здесь, этот дом и все их имущество принадлежат уже не им, а нам; и более того, они сами – наши рабы, причем старая женщина готова довести свою услужливость до совершенно лишнего предела…

Гостеприимство полинезийцев не знает границ. Если туземец из Ваиурара, самой западной части Таити, появляется в Партувае, деревне на крайнем востоке Эймео, даже будь он совершенно чужой, жители со всех сторон приветствуют его у своих дверей, приглашая войти и чувствовать себя как дома. Но путник проходит мимо, внимательно изучая каждую хижину, пока не остановится перед той, которая ему понравится. Тогда он входит и непринужденно располагается, развалившись на циновках и, возможно, требуя, чтобы ему принесли молодой кокосовый орех получше и печеный плод хлебного дерева, нарезанный тонкими ломтиками и хорошенько зарумянившийся.

Но если позже выяснится, что бесцеремонный чужестранец не имеет у себя на родине своего дома, то ему придется буквально вымаливать приют. Белые люди являются исключением из этого правила. Это напоминает цивилизованные страны, где владельцев домов и поместий все одолевают постоянными приглашениями приехать и погостить, а бедные джентльмены, замазывающие чернилами швы на своей одежде, были бы рады такому приглашению, но напрасно добивались бы его. К чести таитян следует сказать, что это темное пятно на их репутации гостеприимного народа – совсем недавнего происхождения, в давние времена его не было в помине (так рассказывал капитан Боб).

В Полинезии считается огромной удачей, если мужчина, женившись, войдет в семью, родственную большей части общины: тогда во время путешествия к его услугам будет больше домов.

Мы продолжали путь, решив остановиться в ближайшем месте, которое нам понравится.

Шли мы недолго. Приятно было прогуляться по покрытому ракушками берегу… И вот мы оказались на широком лугу, поросшем деревьями; он спускался к самой воде, которая шевелила заросли тростника, окаймлявшие его. Вблизи была крошечная бухточка, защищенная коралловыми рифами; на волнах покачивались пироги. Поодаль на естественной террасе, смотрящей в море, стояло несколько туземных хижин с новыми тростниковыми крышами, которые выглядывали из листвы, точно беседки.

Когда мы приблизились, послышались громкие голоса, и вскоре показались три веселые девушки; от них так и веяло лукавством и юностью. На одной из них было яркое ситцевое платье, а длинные черные волосы были заплетены в две косы, соединенные внизу и перевязанные зелеными усиками виноградной лозы. По самоуверенному и дерзкому виду островитянки я решил, что это девушка из Папеэте, приехавшая в деревню навестить родственников. Ее спутницы были одеты в простые балахоны, волосы девушек были растрепаны. Они были очень привлекательные, но смущались, как свойственно провинциалкам.

Первая девушка подбежала ко мне и, очень приветливо поздоровавшись по-таитянски, забросала таким количеством вопросов, что я не успевал не только отвечать, но даже понимать их. Впрочем, в сердечном приеме в деревне, по ее словам, мы могли не сомневаться.

Доктор галантно предложил руку двум другим девушкам; поначалу они не понимали, чего от них хотят, но, усмотрев в этом шутку, приняли оказываемую им честь.

Девушик немедленно сообщили нам свои имена, весьма романтичные, я не могу удержаться, чтобы не привести их. Итак, на руках моего приятеля повисли Ночь и Утро, в лице Фарновары, или Рожденной Днем, и Фарноопу, или Рожденной Ночью. Та, что с косами, носила очень подходящее ей имя Мархар-Раррар – Бодрствующая, или Ясноглазая.

К этому времени из хижин вышли остальные их обитатели – несколько стариков и старух и какие-то высокие молодые парни, протиравшие глаза и зевавшие во весь рот. Они окружили нас и спрашивали, откуда мы явились. Услышав о нашем знакомстве с Зиком, они пришли в восхищение; а один из них узнал ботинки на ногах доктора.

– Зик хороший! – закричали они. – Делает много картофеля!

Далее начались дружеские споры о том, кому достанется честь принимать у себя чужеземцев. Наконец, высокий старик по имени Мархарваи, с лысой головой и седой бородой, взял нас за руки и повел в свою хижину. Как только мы вошли, Мархарваи, указывая палкой на все находившееся внутри, принялся так подобострастно просить считать его дом своим, что доктор предложил ему составить дарственную.

Время близилось к полудню, а потому после легкого завтрака из печеных плодов хлебного дерева, после нескольких затяжек трубкой и веселой болтовни хозяин стал уговаривать нас прилечь и основательно отдохнуть. Мы согласились и подремали всласть.

В середине дня нас повели обедать под зеленый навес из пальмовых листьев, открытый со всех сторон и такой низкий, что, входя, мы должны были нагибаться.

Внутри землю устилал свежий ароматный папоротник «нахи»; когда его шевелили ногой, он испускал сладкий запах. По одну сторону лежал ряд желтых циновок с узорами из волокон древесной коры ярко-красного цвета. Сидя там по-турецки, мы любовались зеленым берегом и синей гладью безбрежного океана. Двигаясь вдоль края острова, мы зашли уже так далеко, что Таити не было видно.

На папоротнике перед нами в несколько слоев лежали широкие толстые листья пуру, перекрывавшие один другой. Поверх них были уложены в ряд недавно сорванные банановые листья, длиной по меньшей мере в два ярда и очень широкие.

Вдоль одного края этой зеленой скатерти были разложены листья пуру, заменявшие тарелки; около каждого стояла простая чаша из скорлупы ореха, до половины наполненная морской водой, и лежал маленький плод хлебного дерева, подрумяненный на огне, – своеобразная таитянская булочка. В центре огромный плоский тыквенный сосуд был набит доверху бесчисленными пакетиками из влажных листьев, от которых шел пар; в каждый была завернута маленькая рыбка, запеченная в земле по всем правилам кулинарного искусства. По обе стороны от этой аппетитной горы стояли украшенные резьбой тыквенные сосуды. Один была до краев наполнен золотистым пои-пои, другой – пирожными из индийской репы, которую разминают в ступке и замешивают на молоке кокосового ореха, а затем пекут. Между тыквенными сосудами лежали груды молодых очищенных кокосовых орехов. Каждый из них представлял собой готовый к употреблению кубок.