ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

— Какой приговор вы Ему выносите?

— Смерть! — немедленно сорвалось с губ Ионафана, и эхом закружило вокруг скамей: — Смерть! Смерть! Смерть!

— Нет, — крикнул Иосиф. — Я протестую! Это был незаконный суд! И приговор тоже незаконный! Этот Человек невиновен…

— Невиновен? — Каиафа весь затрясся. — Невиновен? Иосиф, с каких это пор грешнику дозволяется заявлять, что он — Мессия и Сын Всевышнего?

— А что если Он и в самом деле Мессия? — спросил мой друг. — А что если…

— Он? — возмущенно перебил его первосвященник. — Он? Присмотрись к Нему внимательнее, Иосиф! Разве Он выглядит не тем, Кем Он есть? Этот грязный амхаарец может быть Мессией?!

— Он творил чудеса… — не сдавался Иосиф.

— С помощью нечистой силы! — закричал бар Заккаи. — И египетские предсказатели вершили чудеса перед фараоном, только дела отца нашего Моисея не сравнятся с этим…

— А если все же… Послушайте! — Иосиф обращался теперь ко всем собравшимся. — Я не знаю… Я всего лишь купец. Я никогда с Ним до этого не разговаривал, никогда не задумывался о таких вещах. Но когда я на Него смотрю, когда я Его слушаю, во мне шевелится какое–то беспокойство… А если Он и впрямь окажется Мессией?

Ему ответил глухой гул, который тут же раскололся на множество звенящих голосов:

— Не говори глупостей, Иосиф! Он — не Мессия, а обманщик! Ты дал себя провести! Или Он околдовал тебя? Мессия не может прийти из Галилеи!

Выступление Иосифа придало мне смелости и я решился. Сорвавшись с места, я крикнул:

— Он родом вовсе не из Галилеи! Он родился в Вифлееме! В том самом месте…

Но мой слабый и робкий крик потонул в потоке возражений.

— С тех пор как уничтожены родовые книги, это каждый может сказать! Довольно глупостей! Ты и так слишком много для Него сделал, Никодим! Ходил за Ним следом! Принимал Его в своем доме! Приветствовал, когда Он на осле въезжал в город! Может, теперь и нам прикажешь кланяться первому встречному амхаарцу! Мы знаем, не будет знамения пришествия Мессии!

— Не будем тратить время! — призвал Каиафа. — Пора выносить приговор!

— Подождите! Этот Человек… — я не помню, чтобы Иосиф когда–нибудь так говорил. Трезвая и холодная рассудительность вдруг изменила ему. — Послушайте! — продолжал он. — Неужели вас ничто не насторожило? Неужели вы не заметили, что все ваши обвинения отпадают от Него, как засохшая глина от кожи? Мне лично нет до Него никакого дела. Я встал на Его защиту только потому, что вы судили Его несправедливым судом… Но сейчас я не знаю…

— Раз не знаешь, так отправляйся спать! — закричал Ханан сын Ханана. — Здесь и без тебя хватит людей, чтобы вынести приговор!

— Можете идти вместе, ты и твой друг! Будет лучше, если вы пойдете и выспитесь!

— К делу! К делу! — подгонял Каиафа.

— К делу! — повторил Ионафан. — Итак, какой вы выносите приговор?

— Смерть! Смерть! Смерть! — как удары молотка, раздавалось со всех сторон.

— Все голосуют за смертный приговор для этого богохульника? — спросил глава Совета.

— Я против! — твердо заявил Иосиф. — Я считаю этот приговор незаконным…

— Я тоже…. — выговорил я, стараясь овладеть дрожащим голосом.

— И я, — третий нежданный голос принадлежал молодому фарисею, сидевшему с краю. — Этот Человек не может быть виновен… — Молодой фарисей смело смотрел на первосвященника. — Я тоже не знаю, кто Он… — признался он. — Он только единственный раз говорил со мной. — Молодой человек прищурил глаза, словно хотел еще раз пережить воспоминание; но тут же взяв себя в руки, он заявил суровым деловым тоном: — Он — невиновен!

Каиафа прыснул грубым злорадствующим смехом:

— Невиновен! Невинное дитя! Ах, вы… — он стиснул зубы. — Ваше упрямство все равно ни к чему не приведет! — Он мерил нас троих ненавидящим взглядом. — Это все ты, Иосиф! Ты думаешь, что если ты самый богатый человек в стране, то тебе можно все. Ты еще пожалеешь о своем мягкосердечии. Мы с тобой рассчитаемся! И с тобой, Никодим, тоже… Вы, предатели… Вот увидите… — шипел он.

Я почувствовал легкое головокружение, будто стоял над пропастью. Сбоку послышался шепот Ионатана:

— Ты изменил послушанию фарисея, Никодим… Защищаешь Человека, Который хотел очернить нас в глазах народа. Мы с тобой еще разберемся…

В глухом молчании, один за другим, мы покидали зал заседаний. С порога я оглянулся на Учителя. В последний раз во мне шевельнулись крохи надежды, что Он все же сделает что–нибудь, обнаружит свою силу — и все изменится. Но Он стоял, низко свесив голову и склонившись вперед, словно собираясь вот–вот упасть.

Мы вышли. Со стороны Храма доносились звуки серебряных труб. Верхушки башен на дворце Хасмонеев вспыхнули розовым блеском. Воздух был холодный и свежий. В траве блестели бусинки росы. Мы шли медленно и молчали. В конце концов, Иосиф выругался:

— Клянусь бородой Моисея! Какие негодяи! Еще смеют угрожать! Ничего, они от меня тоже свое получат…

— Куда ты идешь? — спросил я.

— Домой. Спать, — буркнул он. — Я ничего не могу для Него больше сделать.

— Я не могу сейчас спать. Пойду к Храму и дождусь там решения Пилата…

Мы остановились. Иосиф хотел еще что–то сказать, но только возмущенно махнул рукой и ушел. Молодой фарисей стоял в нерешительности.

— А ты, равви, — неожиданно спросил он, — был близко с Ним знаком?

Я неопределенно покачал головой.

— Да… то есть нет… Я хотел узнать Его ближе. Но…

— Он разговаривал со мной один–единственный раз, — сказал молодой фарисей. — У меня было такое чувство, что Он вывернул меня всего наизнанку…. Кто Он, равви Никодим?

Я медленно пожал плечами.

— Откуда мне знать?

— Но ты сказал, что Он родился в Вифлееме?

— Да, так мне говорили.

— Почему мы ничего не знаем о Нем наверняка? — взорвался он. — Этот Человек словно окутан туманом… как можно защищать кого–то, кого не знаешь?

Оставив его с этим вопросом на губах, я медленно удалился. Храм все ярче золотился на солнце. По дороге уже поднимались первые богомольцы. Вдруг в проломе стены я заметил лежавшего ничком человека, его голова была втиснута между камней. В первый момент я решил, что это пьяный, заснувший после ночной гулянки. Но по судорожному движению плеч я понял, что человек плачет. Я узнал этот плач. Нас так многое разделяет, так чужды мне всегда были амхаарцы… Но сейчас я испытывал сочувствие к этому большому глуповатому рыбаку (возможно, это было всего лишь сочувствие по отношению к себе самому). Я склонился над ним и положил ему руку на плечо.

— Петр, — позвал я. Не знаю, почему я вдруг решил назвать его именем, которым нарек его Учитель. Он резко обернулся.

— А, это ты, равви… — и он снова зарыдал. Все лицо его было залито слезами вперемешку с грязью. — Не называй меня так! — горько воскликнул он. — Я не скала. Я — земля, пепел, придорожная пыль… Знаешь, что я наделал? — Он схватил меня за край симлы, словно боясь, что я уйду и не выслушаю его. Из широко расставленных глаз Симона били целые фонтаны слез. Толстые губы кривились от рыданий. — Я… я… отрекся от Него! Сказал, что я Его не знаю… что не знаю, Кто Он такой… Что я никогда Его не видел…

— Где это было? — спросил я.

— Во дворе первосвященника, — простонал Симон. Я тут же сообразил, что это он налетел на меня тогда в темноте. По правде сказать, я был удивлен, что он вообще осмелился туда войти…

— Не плачь… — я сильнее сжал его руку, мне хотелось его утешить. — Так бывает… — мямлил я. — Человек…

Но он никак не мог успокоиться и разразился новыми рыданиями.

— Я предал Его… Отрекся от Него… — бормотал он. — От Него, который так любил…

— Так бывает… — повторял я. — Страх бывает сильнее любви. К тому же, может, Он и не Тот, за Кого Себя выдает… — отвечал я своим собственным мыслям.

— Я слишком глуп… — снова зарыдал он, — чтобы знать, Кто Он. Но Он так любил… Вернее, я Его тоже… — поправился Он, горько плача. — Я думал, что я тоже люблю Его… Никогда больше не скажу… Никогда! Никогда! — он бил себя громадным кулаком в грудь. — Никогда! Я был так уверен в себе… Я возмущался Иудой… что тот предал… А сам точно так же… еще хуже… еще хуже… — Он в отчаянии теребил свои большие ладони.

«Это правда, — думал я. — Он так любил… Я всегда чувствовал, что Он бы даже не задумался, если ради кого–то из нас надо было претерпеть все то, что Он претерпевал в эту минуту… Симон тоже это знает, хоть он и не умеет думать. А я? Я от Него не отрекался. Не исключено, что потому только, что меня не подвергали допросу, как Симона. Судьба или случай устроили так, что мне удалось избегнуть непосредственной опасности. Возможно, меня выкинут из Синедриона, из Великого Совета… Это они могут со мной сделать. Симона же могли просто уничтожить, даже не спрашивая разрешения Пилата… Вот поэтому я от Него и не отрекся. Зато я усомнился… Симон отрекся, но не усомнился… Для меня это по–прежнему вопрос веры, для него — любви…»