ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

— И не заплатили?

— Вот я и… Да, досточтимейший… Я и говорю… Пошли спросить, и Он сказал…

— Чтобы не платили, да?

— Я и говорю… Чтобы заплатили… потому что Он сказал…

— А они не заплатили?

— Вот я и говорю, досточтимейший… Заплатили…

— Убирайся отсюда! Что за идиот! Следующий! Ну, говори!

Хмурый высохший старик с филактериями на лбу и бородой, спадающей на грудь, походил на неизвестного мне фарисея. Он говорил степенно, гладко, языком гораздо более правильным, чем все те амхаарцы, которые выступали перед ним.

— Этот Человек приказал своим ученикам собирать большие деньги. Говорил, что на милостыню бедным вдовам и сиротам. Только эти деньги шли на Него. Это распутник. Он говорил о покаянии, а Сам путался с уличными девками. За Ним ходила целая толпа женщин. Он устраивал для них богатые пиры.

— Откуда ты знаешь?

— Все знают, что Он ходил с женщинами…

— Ты тоже это видел? — обратился Ионафан к стоявшему рядом человеку.

— Да, — подтвердил тот. Это был галилеянин, говоривший на едва понятном наречии окрестностей Тивериады. — Я сам видел, как равви Наум из Наина пригласил Его на пир, тогда пришла блудница и омыла Ему ноги…

— Что этот амхаарец плетет о каком–то человеке из Наина? — вышел из себя равви Симон. — Пусть он лучше расскажет, путался Этот с уличными девками или нет!

— Это мы и сами знаем, — прошипел равви Иоиль. — Помните, как во время последних Праздников Он не позволил побить камнями женщину, которую поймали на прелюбодеянии?

— Правда, — нехотя подтвердило несколько голосов. — помним.

— К этому не стоит возвращаться… — буркнул равви Ионатан.

— Разумеется.

— Кто может подтвердить то, что сказал этот свидетель, — обратился Ионафан к оставшейся кучке свидетелей. — Что Галилеянин путался с уличными девками? Так что же, выходит, никто из вас этого не видел?

— Вы затеяли этот суд ночью только для того, чтобы осудить человека за то, что он знался с уличными девками? — раздался трубный голос Иосифа.

— Терпение, Иосиф, терпение. Есть обвинения и посерьезней.

— Я еще их не слышал. Я вообще еще не услышал ни одного обвинения. Один свидетель противоречит другому.

— Уведите его, — Каиафа кивнул страже на длиннобородого свидетеля.

— Сейчас, Иосиф, ты услышишь кое–что поинтереснее, — сказал Ионафан. — Ну–ка, подойди сюда, — поманил он пальцем какого–то левита. — Что ты скажешь?

— Этот Человек, — заявил левит, — ел сегодня Пасху…

— Это кощунство! — выкрикнуло несколько голосов. — Он нарушил закон!

— Вовсе нет! — перекрыл всех голос Иосифа.

— Погодите, сейчас Иосиф нам все расскажет, — насмешливо проговорил Ионафан. — Ведь, кажется, в доме его друга, достойного равви Никодима, члена Великого Совета фарисеев, состоялось это пиршество?

— Совершенно верно! — парировал Иосиф. — Я вам скажу… Он ведь Галилеянин, не так ли? Что гласят предписания о праве галилеян есть Пасху вечером накануне Пасхальной субботы?

— Сам себе роешь яму! Шабат начинается вечером!..

— Но пасхальный шабат уже начался. Вы разве забыли, что вы соединили два шабата в один? И известно, для чего: чтобы иметь поменьше хлопот…

Воцарилась тишина. Кто–то бросил:

— Он прав. Галилеяне могут этим пользоваться…

— Однако мы не знаем, — быстро вставил Ионатан, — состоялась ли пасхальная трапеза в согласии с предписаниями…

— С каких это пор «мы не знаем» вменяется человеку в вину?! — крикнул Иосиф.

Снова все притихли. Я слышал яростное сопение Кайафы. Он походил на быка, рвущегося к красной тряпке.

— Его Собственный ученик, — процедил Ионатан, — уверял нас, что после трапезы Он еще устроил разливание вина и преломление хлеба…

— Где этот ученик? Пусть он сам скажет!

Но несмотря на призыв, никто не появился.

— Его почему–то нет! — издевался Иосиф. — Но мы обойдемся и без него. Я сам вам скажу, что давние предписания свидетельствуют, что в знак братства и дружбы в пасхальный вечер разрешается делиться хлебом и вином, важно только делать это после совершения трапезы.

— Это уже забытый обычай… — бросил Каиафа; взгляд его, подобно ножу, вонзился в грудь моего друга.

— Тем не менее он существует… — отозвался Иосиф.

— Следующий свидетель! — пресек спор Ионафан. Я слышал, как он тихо сказал Кайафе: «У нас их достаточно».

— Этот Человек, — заговорил какой–то галилеянин, — не соблюдал постов.

— Он объяснял, почему Он так поступает?

— Он говорил, что потом будет поститься…

— Когда «потом»?

— Не знаю, достойнейший. Он сказал, что на то придет свое время…

— Ты тоже это слышал? — спрашивал председатель у следующего.

— Он говорил по–другому, досточтимейший: что важнее милосердие, чем пост…

— А того, что сказал предыдущий свидетель, ты не слышал? Или ты не понял, что он сказал? Может, ты не понимаешь галилейского наречия?

— Понимаю, досточтимейший… Но я не слышал, чтобы Он так сказал…

— Но вы оба видели, что Он не постится?

Свидетели вопросительно переглянулись.

— Я этого не видел… — буркнул иудей.

— Но люди говорили, что не постится, — быстро добавил первый.

— Кто еще, — допытывался Ионафан, — видел, что Этот Человек не постится?

Снова воцарилась тишина. Ее прервал какой–то амхаарец с изрытым морщинами лицом и большими, негнущимися руками трудяги–строителя.

— Я слышал, как Он говорил, что не нужны омовения. Он сказал так: «Фарисеи моются только сверху, а вам будет достаточно, если будете чистыми изнутри…»

— Ох, какой грешник! — охнул равви Иоиль и сгорбился еще сильнее, чем обычно.

— Это серьезное обвинение, — заявил равви Иоханан. — Позволь мне, досточтимый, — обратился он к председателю, — задать свидетелю несколько вопросов. — И когда Ионафан кивнул головой в знак согласия, Иоханан спросил: — Слушай–ка, парень, Этот Человек когда–нибудь погружал перед едой в воду сомкнутые ладони?

— Нет, я никогда этого не видел, — заверил свидетель.

— А видел ли ты когда–нибудь, — спрашивал теперь равви Елеазар, — чтобы по возвращении из города, где человек чистый всегда может столкнуться с грешником, Он омывал все Свое тело?

— Нет.

— А видел ли ты когда–нибудь, бедный грешный человек, — спрашивал равви Иоиль, — чтобы Он или Его ученики омывали водой медные котелки, в которых приготовляется пища?

— Нет.

— А каменные чаны, к которым могла прикоснуться нечистая женщина?

— Нет.

— А глиняную чашу, из которого мог пить неизвестно кто?

— А ложе, на котором на пиру может возлечь чужой?

— Равви Иоиль, если ты собираешься спрашивать этого человека обо всем, что вы велите омывать, то нам не хватит и ночи на расследование, — не выдержал Ханан сын Ханана.

— Как ты можешь так говорить? — возмутился равви Ионатан. — Это серьезное дело!

— Но оно затянулось слишком надолго!

— Если этим исчерпываются преступления Этого Человека, — раздался голос Иосифа, — то тогда пора идти домой спать… Фарисеи скоро захотят омывать луну и звезды…

— Ты и сам–то, Иосиф, не особенно чист! Слишком часто ты бываешь в компании гоев, — бросил Иоиль.

— Равви Никодим, — Иоханан обращался теперь прямо ко мне, — твой приятель и компаньон насмехается над омовениями, которых ты сам, надо полагать, придерживаешься…

— Да… Я соблюдаю очистительные предписания, — оборонялся я, — но не надо преувеличивать…

— Что ты называешь преувеличением, Никодим? — атаковал меня равви Иоиль.

— Преувеличением, как учил великий Гиллель, становится требование омывать весь горшок, когда только его ручка могла быть тронута нечистым, — спровоцировал я никогда не иссякающий спор.

— Неправда! Неправда! — вскинулся равви Елеазар. — Ручка представляет собой единое целое с горшком! Когда ручка…

— Так что мы делаем? судим богохульника или препираемся из–за идиотского горшка? — взорвался Каиафа.

— Мы устанавливаем, — фальшиво–сладким голосом проворковал равви Онкелос, — степень оскверненности Этого Галилеянина.

— Ведь вы же утверждаете, что никто, кроме вас, не чист, — прошипел Иосиф сын Дамая.

— Иосиф прав. Скоро и солнце будет для вас недостаточно чистым, — засмеялся Симон Каинит.

— Кто не заботится о чистоте тела, тот не заботится и о чистоте сердца, — заявил равви Иоханан.

— Если даже человек чистый не омывает всего того, что полагается, то уж амхаарец и подавно не будет ничего омывать, — распалился равви Елеазар.

— Тяжки, тяжки грехи Израиля! — стонал Иоиль, вздевая вверх руки с растопыренными пальцами. — Тяжки его грехи, когда так говорят самые достойные…