ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

У меня лопалась голова от этих мыслей. Я бесцельно кружил вокруг костров; сидевшие здесь люди угомонились и тихо подремывали. И только с другой стороны дворца доносились крики. Я избегал приближаться туда. Когда Ионафан приказал вывести Его из зала, была опасность, что Его могут разорвать в клочья: стражники, слуги, сами члены Синедриона ринулись на Него с кулаками. Его пинали и били до тех пор, пока Ионафан не прикрикнул: «Смотрите, не убейте Его! Помните, что Он еще не осужден!» Тогда они несколько поумерили свой пыл и вместо побоев стали поочередно плевать Ему в лицо. Иосиф хотел было вступиться за Учителя, но Иосифа самого обступили со всех сторон и оттеснили в зал совещаний. В этот момент я и выскользнул в двор. Да, я ничего не сумел для Него сделать… Почему я такой трус? Иакова приводило в отчаяние, что все Его ученики разбежались, но чем, собственно говоря, эти ничтожные амхаарцы могли бы Ему помочь? А я… что могу я? Если была бы возможность подкупить кого–нибудь, то я не пожалел бы денег, пожертвовал бы своим состоянием… Я готов выполнить наш уговор… Он говорил тогда: «Отдай Мне свои заботы и возьми Мой крест…» Крест? Я снова почувствовал ледяную дрожь во всем теле. Крест… Он так часто говорил о нем, словно знал, что Ему уготована такая смерть. Потому что если Он умрет, то на кресте. Для того ли мы выпрашивали у Пилата гарантий, что он не будет больше предавать казни через распятие?… «А теперь, — скажет он, — сами этого захотели?» Как же мне взять на себя Его крест? Дать распять себя вместе с Ним? Но это было бы самоубийство. Разве кто–то желает моей смерти? Зачем мне, человеку деликатному, рассудительному, умному и уважаемому, напрашиваться на самую позорную из смертей? Впрочем, крест… Невозможно представить себе смерти более страшной, чем это умирание разодранного, растянутого на глазах у всех человека, медленно ждущего пока судороги остановят биение его сердца. Не смерть страшна, а умирание; а на кресте это умирание — бесконечно! Когда я представляю свою смерть, то неизменно желаю себе, чтобы я мог умереть, как уснуть… Разве что смерть… Откуда мне знать, когда началось умирание Руфи? Когда начался ее крест? Иногда говорят: «Он умер легко…» Разве можно умереть «легко»? Нет, нет, не существует такой силы, которая в эту страшную ночь заставила бы меня принять на себя Его крест. Почему Его ученики не делают этого? Они все разбежались, а я должен умирать? Нет и нет! лучше закрыть глаза на все, что было и будет… Любое воспоминание можно выкинуть из памяти. Наш уговор… Какая теперь разница?! Что я, собственно, от этого получил? Руфь умерла, а теперь я и сам умираю от страха. Он, по крайней мере, умрет за Свои проповеди, за рассказы о Своем Царстве, которого, наверняка, не существует… Если Всевышний так бесконечно милосерден, о чем Он столько раз говорил, то должен знать, что люди — всего лишь жалкие создания, не способные противостоять страху… Возможно, встречаются такие, которые умеют не думать о том, что будет. А я всегда об этом думаю. Меня охватывает ужас предвидения. Таков уж я есть, и мне уже не стать другим. Чем же Его учение утешительнее по сравнению с прежним, гласящим, что любого — праведника или грешника — ждет холодное, темное и скорбное царство мертвых? Как можно отдать жизнь за то, что, возможно, и является чудом блаженства, но чего нельзя себе представить? Царство… Неужели Он пришел только для того, чтобы рассказывать о том, чего не могут увидеть глаза живого человека? Зачем вообще Он пришел? Он ворвался со Своими безумными мечтами в мир, с которым мы уже научились как–то справляться… Когда Руфь умерла, то я думал, что ничего мне уже не осталось. Но жизнь оказалась сильнее. Я снова начал есть, спать, строить планы на будущее… Значит, можно все–таки пережить даже смерть самого дорогого человека. Все можно… Зачем тогда помнить об этом… Царстве?

Я продолжал ходить взад–вперед, дрожа от холода. Я останавливался у костров, но будучи не состоянии оставаться на месте, снова принимался бродить. Моя тень оказывалась то передо мной, то сбоку, то убегала назад, как полы плаща. Тихонько ревели голодные ослы. Где–то вдали за городскими стенами раздалось пенье петуха. С улицы доносились людские крики, как сигнал надвигающейся грозы, которой уже нельзя предотвратить. Время тянулось бесконечно, как знакомая до мельчайших подробностей дорога.

Вдруг крики, до сих пор слышимые издалека, стали приближаться. Надо было бежать, но мои ноги словно приросли к земле. Я остановился, съежился и закрыл глаза, словно ожидая удара по голове. На меня надвигалась крикливая орава людей. Другие торопливо вставали от костров, спеша принять участие в измывательстве над Учителем. Кто–то рядом со мной вскрикнул. В тот же миг меня толкнул высокий мужчина, бежавший, закрыв лицо, в сторону ворот. В его облике мне почудилось что–то знакомое, но у меня не было времени присматриваться: мимо меня уже валила толпа, состоящая из слуг, стражников, молодых левитов и фарисеев. Под свист и улюлюканье вели Учителя. Я видел Его одно мгновенье: заплеванное лицо, на голове шутовской венец из соломы, связанные назад руки и страдальческий взгляд, скользящий по лицам людей и сбегающий с них, как лучи лунного света сбегают с листвы… На миг Его взгляд остановился на мне… В Нем уже не осталось ничего от могущественного чудотворца. Какой–нибудь час назад, когда Каиафа воззвал к Нему с заклинанием, Он был носителем слова, способного всех поставить на колени. Теперь это был всего лишь Человек, которого столкнули на самое дно человеческого убожества: нищий, прокаженный, больной, узник — все сошлось в Его лице… Он прошел мимо меня, как призрак, но в моих глазах отпечатался Его образ… Толпа повлекла Его дальше: они плевали в Него, шпыняли, отдавали шутовские поклоны. Я остался стоять на месте, терзаемый противоречиями… Если бы в Нем осталось хоть что–нибудь от прежнего Учителя, то тогда мне было бы легче Его защищать! Но как вступишься за того, кого собственная слабость сделала — не знаю, как лучше выразиться, почти отталкивающим что ли…

Как–то незаметно забрезжил серый рассвет. Слуги начали созывать нас в зал заседаний. Через минуту все уже были на местах. Словно желая ускорить наступление дня, погасили лампы, и тени в зале перемежались с полосками света. Сжигаемый нетерпением Каиафа встал, и, не дав Ионафану и рта раскрыть, сам приказал:

— Ввести Узника!

С Учителя, видно, только что сняли веревки; было заметно, как в Его посиневшие набрякшие кисти медленно возвращается жизнь. Он стоял тяжело, втянув голову в плечи бессознательно–защитным движением. В волосах у Него застряли соломинки, а на щеках белели пятна не высохшей слюны.

Уперев одну руку в бок, Каиафа спрашивал:

— Ну–ка повтори нам еще раз то, что Ты осмелился сказать: так Ты — Мессия?

Не поднимая головы, Он отвечал голосом, в котором дрожала усталость:

— Что с того, если Я повторю… Вы Мне все равно не поверите и не отпустите Меня… Это ваш час…

Каиафа холодно и жестоко засмеялся. Подбодренные этим смехом раздались и другие голоса:

— И Ты — Сын Всевышнего, не так ли?

С величайшим усилием преодолевая охватившую Его слабость, Он выпрямился, поднял голову и произнес:

— Ты сказал… Да, это так.

После этого голова Его сразу поникла, а тело обмякло. Казалось, Он не слышит криков, разразившихся над Его головой. Он стоял, чуждый всему, что вокруг происходило. Не дрогнул даже тогда, когда Каиафа спросил:

— Какой приговор вы Ему выносите?

— Смерть! — немедленно сорвалось с губ Ионафана, и эхом закружило вокруг скамей: — Смерть! Смерть! Смерть!

— Нет, — крикнул Иосиф. — Я протестую! Это был незаконный суд! И приговор тоже незаконный! Этот Человек невиновен…

— Невиновен? — Каиафа весь затрясся. — Невиновен? Иосиф, с каких это пор грешнику дозволяется заявлять, что он — Мессия и Сын Всевышнего?

— А что если Он и в самом деле Мессия? — спросил мой друг. — А что если…

— Он? — возмущенно перебил его первосвященник. — Он? Присмотрись к Нему внимательнее, Иосиф! Разве Он выглядит не тем, Кем Он есть? Этот грязный амхаарец может быть Мессией?!

— Он творил чудеса… — не сдавался Иосиф.

— С помощью нечистой силы! — закричал бар Заккаи. — И египетские предсказатели вершили чудеса перед фараоном, только дела отца нашего Моисея не сравнятся с этим…

— А если все же… Послушайте! — Иосиф обращался теперь ко всем собравшимся. — Я не знаю… Я всего лишь купец. Я никогда с Ним до этого не разговаривал, никогда не задумывался о таких вещах. Но когда я на Него смотрю, когда я Его слушаю, во мне шевелится какое–то беспокойство… А если Он и впрямь окажется Мессией?

Ему ответил глухой гул, который тут же раскололся на множество звенящих голосов:

— Не говори глупостей, Иосиф! Он — не Мессия, а обманщик! Ты дал себя провести! Или Он околдовал тебя? Мессия не может прийти из Галилеи!