СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Открыл сам Герцен. Удивительные глаза у этого человека, живые, глубокие, освещающие огнем красивое лицо с высоким, прекрасным лбом. Белоголовый представился.
— Очень рад, входите, прошу вас. К сожалению, у меня мало времени, уже заказаны билеты на пароход в Англию.
— Я только что оттуда, спешил застать вас в Париже, чтобы не разминуться еще раз.
— Садитесь, пожалуйста. Чем могу быть полезен?
Белоголовый рассказал об Иркутской истории, о туземной и "навозной" партиях и о Бакунине.
— Я прошу у вас разрешение на помещение в "Колоколе" ответа на возражение Бакунина. Он возбудил против себя всю молодежь тем, что с его репутацией примкнул к губернаторской партии. Конечно, узкая провинциальная борьба не могла заинтересовать, — Николай Андреевич осторожно кашлянул, — заинтересовать коновода общечеловеческой революции, с его орлиного полета она казалась ему сплетнями и дрязгами. …Или он рассчитывал на губернаторскую благодарность в дальнейшем.
Он умолк. Герцен поднялся и, засунув руки в карманы широких брюк, прошелся по комнате, морща прекрасный лоб.
— Я верю совершенно, что правда на вашей стороне, а не на стороне ваших противников. Даже помещенное мною против вашей статьи возражение очень неубедительно, на мой взгляд, и далеко не разбивает всех ваших доводов. И самый тон его мне не нравится, но я не мог отказать Бакунину в его опубликовании.
Герцен замолчал и глубоко вздохнул. На лице его отразились множество оттенков грусти, тайной печали, муки, видимые только врачу, глубокие страдания, которые он перенес и не изжил до сего дня. Гость подумал, что напрасно докучает такому человеку мелкими неприятностями в далеком Иркутске.
— Мало того, что с Бакуниным меня связывает старинная дружба, — продолжал Герцен, — я никогда не могу и даже не должен забывать, что этот человек всю свою жизнь борется за человека. Даже мой друг Коссидьер, префект полиции в изгнании, помнящий Бакунина со времен Парижского восстания, говорит мне при встречах, ударяя огромным кулаком в молодецкую грудь с силой, с какою вбивают сваи в землю: "Здесь ношу Бакунина, здесь!".
Герцен задумался, вспоминая. Вздохнул, улыбнулся.
— И потому не сердитесь на меня. Я вам верю, хотя рассказ ваш заставляет тускнеть образ героя Бакунина. Но вы поймите сами, что печатать сейчас какие-нибудь разоблачения против него, когда он в ссылке и не может ничего сказать в защиту своих поступков, было бы с моей стороны более чем непростительно. Правда мне — мать, но и Бакунин мне — Бакунин.
— Я глубоко понял вас, Александр Иванович, — Белоголовый приподнялся, повернувшись было к двери, но задержался еще на минутку. — Если позволите, дайте совет одному моему другу, который задумывается над эмиграцией.
Герцен покачал головой.
— Я бы не советовал вашему другу принимать такое решение. Эмиграция для русского человека — вещь ужасная, это не жизнь и не смерть, это нечто худшее, чем последнее, какое-то глупое бессловесное прозябание. Я не знаю на свете положения более жалкого, более глупого, бесцельного, чем положение русского эмигранта.
Белоголовый поблагодарил и вышел.
…
Светлым летним днем в губернаторском особняке сидели в креслах Корсаков и Михаил Бакунин. Они говорили о земельной реформе, о том, как чревато крестьянскими недовольствами такое освобождения без земли, потому что сами-то крестьяне повсеместно сочли, что воля, дарованная царем, не настоящая, не "мужицкая", а поддельная, барская, что надо ждать настоящую волю и не подписывать уставные грамоты.
"Нас надули, воли без земли не бывает" — был общий приговор, отзывавшийся в статьях "Колокола".
— "В народ!" — кликнул клич Герцен.
Он вместе с Чернышевским очень надеялся на крестьянскую революцию в России. Вот когда в 1863 году истечет срок ввода в действие уставных грамот, и крестьяне увидят, сколь тщетны их ожидания подлинной воли, Россия будет охвачена взрывом крестьянского возмущения, которое можно перевести в победоносную революцию.
А пока: "В народ!", готовить почву.
Сотни людей последовали призыву. Начиналась эпоха "народничества".
— Ты томишься здесь, Мишель? Я наслышан о твоих трудностях. Увы, я присоединяюсь к тем, кто считает, что ты сам наживаешь себе врагов. Но знаю, что Муравьеву ты оказал бесценную услугу. Он сейчас в Париже, и смеется над нами, таежными медведями.
— Он в Париже? — Мишель завистливо ударил правым кулаком в левую ладонь.
— Да.
Они посмотрели в глаза друг другу.
— Я тебя вижу насквозь, — кивнул Корсаков. — Но что я могу?
— Дай мне разрешение вести торговые дела в Американской торговой компании беспрепятственно по всему Амуру, поручение проверить что-нибудь по твоему ведомству…
— Не могу. Ты — государственный преступник. По инструкции тебя и по городу-то повсюду должен сопровождать жандармский офицер. Не говоря уж о столь дальних предприятиях.
Мишель повел мощными плечами. Тюремная дряблость давно сменилась на плотную мускулистость, сохранив внушительный борцовский объем.
— Я не могу бездействовать, я рожден для дела, — проговорил он. — Даже Некрасов прав.
Распалась цепь великая,
Распалась-расскочилася
Одним концом по барину,
Другим по мужику.
— В России назревают настоящие события, посмотри листки "Земля и Воля". И мои собственные братья Николай и Александр, по делу о "13 тверских дворянах", несогласных с манифестом от 19 февраля, сидят в Петропавловской крепости. А я, как байбак, лежу на печи. Еще немного и я не знаю, на что решусь, если буду по-прежнему сидеть в Иркутске.
Бакунин был откровенен с родственником. Терять ему было нечего.
— Этому вашему болоту я устрою такое "трясение", что все полетит вверх дном! Я не шучу.
Корсаков задумался.
"Да, он может. Такова семейка. С его даром оратора и проповедника ничего не стоит возмутить речами весь край поднять такую "бучу", как говорят местные, когда напьются своей араки, что всем тошно станет.
Двумя пальцами Корсаков держал ручку с металлическим пером. И тихонько постукивал тупым концом.
…«Ишь как жаром-то пышет, что твоя русская печь. И жар, и пот, и глазищи, чистые, как небо, а сколько бешеного пыла! Все может! И все эти партии, ссыльные, поселенцы, политкаторжане, вся эта противуправительственная сволочь и мерзость сочтут за честь поддержать коновода всемирной революции. Никто ничего не боится, дальше Сибири не сошлют. Все вокруг вспыхнет как порох, как таежный пожар! Это не шутки…
Генерал злился.
…«Нет уж, батюшко Михайло Александрович, иди-ка ты подальше и сломи свою шею в революционном безумии где-нибудь в другом месте! Так и решим, — подумал Корсаков, успокаиваясь, — и ежели его задумка увенчается успехом, то лично Корсаков будет в ответе весьма-весьма косвенно. Зато перед семьей я стану героем не хуже своего деверя".
— Будь по-твоему, Мишель.
Вздохнув, он придвинул к себе лист
