Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века - Ирина Щербакова

Так, чемоданы вроде собраны. Вот вспомнила, трудовую книжку чуть не забыла. Записи там всего три – принята стрелочником, присвоен второй разряд и уволена по собственному желанию. Хотя и до этого в деревне, в колхозе работала. А стаж получился совсем маленький, и пенсия 40 рублей. Как выжить было? Выращивали картошку и на делянке, там ямы были, все поле от дома и до леса засаживали, днями на полях с картошкой проводили, в ямы клали на зиму на хранение, потом весной она и еще продавала ее – очень помогала эта прибавка к пенсии. Сколько полей было засажено, а теперь и не осталось ничего, все заросло, все забыто.

А как сенокос делили, там ведь и драки и споры были, кому какой участок, кто что выкашивает. Всеми семьями ходили, косили, собирали стога. Вот были времена, когда за каждый клочок земли такой шум устраивали. Каждый год соберутся и давай делить, кому делянка достанется на покос, кому в лесу. Крик стоит, все попереругаются, а потом все равно помирятся. Ходили и в лес траву косить, когда мало на поле было. Порой возили сено зимой за несколько километров, очень трудно было. А сейчас коров никто не держит, лес разросся прямо к дому. Раньше ни одной травинки не оставалось. Сена накосишь пару стогов, продашь, еще добавка к пенсии, так и жила на 40 рублей.

А на железной дороге работала по ночам, по суткам. Но с начальником не повезло. Как война началась, он подговорил мужа Федора сахар украсть из эшелона, у тебя, говорит, семья большая. Вот Федор и взял полмешка сахара, в сарае его поставил и никому не сказал. У соседки по бараку, у Поли Федяшовой, сын работал в НКВД, он следствие и проводил. Федора осудили на 10 лет. Но сколько из эшелона сахара исчезло на самом деле – неизвестно.

Она к мужу на свидания ездила, там Зинаидой и забеременела, а детей-то у них и так четверо было. А потом на пятом месяце она вышла на посту поезд встречать, ее под локомотив и ушунуло. Думала, не родит, а доктор тогда сказал: «Будем рожать». И родила. Тут за сеном надо идти для коровы, а время рожать пришло. Все равно, взяла санки и пошла. Идет обратно, уже из лесу вышла и тут чувствует, что ребенок пошел, а до дома далеко, мужики дрова колют, думает, но вот-вот ведь родит, еле до дома дойти успела, а там сын Федор, она его в хлев отправила, а сама зашла в комнату и тут же родила. Пришла соседка и ругается, ладно сама бы погибла, так ведь и детей осиротила бы.

Потом и праздников у них ведь поприбавилось. Выборы тоже были праздником, наряжались, шли голосовать. Идут, спрашивают друг у друга: «Вы на голосование-то ходили?» Надо было первыми успеть. Народ потом шел гулять. Новый год праздновали, дети фантики какие-то вдоль дороги находили, на елку цепляли, а елку всегда с Дорой выбирала. Встанут на лыжи и давай в лес, подъедут к какой-нибудь елочке, обтрясут; так, эта кособокая – не подходит, дальше едут; эта елка маленькая – не подходит; вот так и выбирали.

Дети, когда подросли, тоже наряжались, по домам друг к другу ходили, собирались, гуляли. Каждый вечер народ нарядится и к поезду московскому на станцию выходит. И они туда же. Там и все новости узнаешь, и с людьми встретишься. Так бабы и говорили: «Ты сегодня к поезду идешь?» Позже, когда после войны вербованные приехали, и в самом поселке жизнь оживилась. Сначала западников прислали, но те все на особицу были, многие поумирали. Их и на кладбище отдельно хоронили. А эти вербованные парни веселые были. Построился клуб рядом со школой, началось строительство домов. Девки замуж за них повыскакивали.

А дом этот муж построил, еще когда из тюрьмы вышел, но не достроил. Переезжать они решили, потому что барак был старый уже, кособокий, под него вода затекала, бревнами подпирали. Вот и решили переехать, а лес им выписать отказались, даром что живут в лесу и лесозаготовки тут же. Тогда летний дом в Шожме-деревне разобрали и перевезли. Но муж его так и не достроил. Сначала операция у него была, а он все равно полез крышу крыть. Говорил, хочу успеть вас перевезти. Вот шов и разошелся. Его отвезли в больницу в Няндому, он там и умер. Она его из Няндомы на паровозе перевозила. Пришла на станцию, ищет машиниста, стала с ним договариваться, а он: «Не могу, жду женщину, у нее муж умер». Она и говорит, это же я. На похороны много людей собралось, весь поселок, пути освободили, чтобы провезти его на кладбище, но его на руках понесли. Потом племянник дом достраивал.

Внучка как-то спрашивала, любила ли она мужа. Что сказать? Она все просто объясняла: «Я хотела скорее из деревни уехать и в вагоне-лавке покупать все, а как только вышла, так вагон-лавка по железной дороге сразу ходить перестал, я еще смеялась над этим». Федор веселый был. А потом в тюрьму попал. Она к нему ездила, пироги возила, еду. Однажды поехала на свидание, Кате показала, где в сарае солярка стоит, но наказала, чтобы та никому не говорила. Катя, Сергей и Федор стали печку растапливать, а дрова сырые, никакие разгораются. Вот Катя и сказала Сергею про солярку, они взяли и плеснули ее на дрова, да, видно, много. Огонь полыхнул, и брови Кате, Сергею и Федору опалило. Когда вернулась, Сергей уже в Няндому уехал, а Катя с Федором на печке. Глядь, а бровей нет ни у кого, могли же и дом спалить, и себя.

Вот и время уезжать; нет, только четыре часа. Это просто кукушка неправильно кукует в часах. Она их с собой не забирает. Да и незачем, отстают они. Она вон и полотенце вышитое здесь оставляет, и оттоманку, и комод, и… вообще всю жизнь свою оставляет.

Ну, время идти на станцию. Еще каких-то полчаса, и все…

Поезд подошел, еще постоит здесь несколько минут и отъедет.

После отъезда Марии Горних к своим дочерям в квартиру со всеми удобствами из плохенького дома, после того как она обменяла одиночество на постоянную заботу, жизнь ее разделилась на «до» и «после». Теперь же она была пленницей обстоятельств, она жила в чужом доме, по чужим правилам, а это никак не вписывалось в привычный для нее образ жизни.

В 1995 году был продан ее дом. Продали не из-за денег, а потому, что там стали разбирать бесхозные дома на дрова или просто сжигать. Этой продажей хотели сохранить дом.

В 1996 году Мария Федоровна умерла. Ее похоронили на деньги, полученные от продажи дома.

А дом новый хозяин все же разобрал, но другой так и не построил. Этим летом, когда я был в Шестиозерье, я сфотографировал место, где когда-то стоял ее дом…

В глубинке

У нас обоих прадеды – выходцы из деревни, то есть мы являемся горожанами лишь в третьем поколении. Также как и большинство наших одноклассников.

Возможно, поэтому в России так любят на лето или выходные съездить в деревню, корни дают о себе знать. Но все же мы и наши родители отличаемся от наших бабушек и прабабушек. Мы уже не можем не жить в городе. Мы тут родились, другой жизни не знаем. Нам сейчас трудно понять своих дедов, мы словно с разных планет.

Мы решили выбрать историю жизни именно Лешиной прабабушки, потому что жила она в месте, которое деревенским в принципе не являлось, оно было промежуточным пунктом: не город, не деревня – поселок. Нам это показалось очень интересным.

Леша описал последний день Марии в Шестиозерье по рассказам ее дочерей. Всю жизнь она прожила на этом небольшом разъезде. Мария вынуждена была уехать к дочерям, и она понимала, что едет просто «доживать».

Она как-то сказала: «Я за тот день всю жизнь свою передумала». Марии Федоровны уже не было в живых, и мы не имели возможность записать ее воспоминания, поэтому обратились к ее дочерям и попросили вспомнить, что она рассказывала о себе, о своей жизни, родителях. Они постарались передать ее воспоминания теми словами, в тех выражениях, которые использовала их мама, но все-таки это уже были «вторичные» воспоминания и их ценность для цитирования была утрачена. Поэтому мы и выбрали для их передачи художественную форму. Помимо этого Леша во время своей поездки в Шестиозерье и Архангельск записал воспоминания сестры своей бабушки Александры Федоровны Новиковой и ее подруги Лидии Дятлевой.

Почти всю свою жизнь Мария Федоровна прожила в Шестиозерье. Здесь родились ее дети, здесь она вела свое хозяйство, работала.

Шестиозерье было основано еще в 20-х годах при строительстве железной дороги. Его жители – люди, переехавшие из окрестных деревень Шожмы, Лельмы, Моши и других. Место это деревней никогда не было (изначально оно административно даже относилось не к Шожемскому сельсовету, а к городу Няндома). Но переехавшие туда люди воспроизвели в этом месте привычную им хозяйственную и культурную среду, то есть – деревенскую. Все жители поселка вели свое хозяйство, у всех были огороды, живность. При этом важно не только то, что они вели свое хозяйство, такое случается и в городе, но и как они организовали и жизнь сообщества, по каким принципам. Работали жители поселка на железной дороге, позже, после появления леспромхоза, еще и в леспромхозе, то есть по характеру работы они были рабочими и служащими, что означает, что Шестиозерье не было деревней по типу рабочих мест, народ работал за зарплату, а не за трудодни или «палочки», как обычные колхозники, имел паспорта, жители могли увольняться, менять место работы. Но по образу жизни Шестиозерье – это типичная деревня.