Условия человеческого существования - Дзюнпэй Гомикава

— Уясни себе одно: ты на гражданке и ты после мобилизации — два разных человека. Да ты и сам это прекрасно понимаешь.

— Да.

— Я не вижу ни одного «но» против твоего производства в офицеры, а ты упираешься и отказываешься подать заявление, вот я и смекнул: здесь что-то нечисто!

Допрыгался-таки. Попробуй теперь выкрутись. Кадзи глянул! на печку, потом перевел взгляд на Синдзе. Облизнул пересохшие губы.

Э, была не была, выложу Хино все. Ведь этого типа вымуштровали из солдат — он, понятно, презирает новоиспеченных офицеров.

— Как бы выразиться точнее… Я… в общем я считаю, что офицер и духовно и физически должен превосходить солдата. Если командир не обладает большей выносливостью и решительностью, он не имеет морального права посылать солдат на смерть!

— Таких командиров не бывает, — усмехнулся Хино.

— Бывают или нет, но в шестом параграфе «Руководства для пехоты» черным по белому написано: «Решения командира должны быть твердыми и последовательными. Малейшее колебание приведет к разброду, и подчиненные выйдут из повиновения». А я не могу не колебаться, я, видно, с рождения такой. В десятом параграфе «Руководства» сказано: «Самое постыдное для командира — промедление; оплошность в бою грозит армии большей опасностью, чем ошибка в стратегии». Могу я допустить, чтобы армия страдала из-за моей оплошности? Разве это не серьезная причина?

Хино продолжал сверлить Кадзи глазами, но в них не было уже металлического блеска, ответ Кадзи явно озадачил подпоручика. Вот тебе на! Выучил наизусть! Выходит, правда, что у красных голова хорошо варит.

— И еще… — Кадзи перевел дух, — и еще мне думается, что за такой ничтожный срок, как полгода, нельзя подготовить настоящего офицера.

Кадзи следил за реакцией Хино. Бесспорно, его слова попали в точку. Подпоручик расплылся от удовольствия. Он терпеть не мог этих выскочек-вольноопределяющихся, слова Кадзи пришлись ему по душе. Теперь надо было только усилить впечатление от сказанного.

— Вот если б у меня был стаж службы, как у господина подпоручика, — другое дело…

Ну и подхалим! Кадзи сам себе поражался. Сказать такое и даже не покраснеть!

— Верно, есть еще что-нибудь, а?

Хино по-прежнему не сводил с него глаз. «Любопытный тип, не то что другие, — подумал он. — И, видно, с норовом».

— Ты понимаешь, ведь этим капитана не убедишь! Мне надо зацепиться за что-то посущественнее.

Что-нибудь еще? Пожалуйста. Если бы он смел, он сам спросил бы своих командиров: зачем вы, господа, стали офицерами? Чтоб посылать солдат на смерть?

— Офицер не должен испытывать сомнений.

При этих словах Синдзе взглянул на Кадзи. Губы Хино растянулись в иронической улыбке. Может, переборщил? Чтобы не показаться слишком дерзким, Кадзи поспешно добавил:

— Я хочу сказать, что человек, который становится командиром, не потянув солдатской лямки, или слишком самоуверен, или туп. Я не могу упрекнуть себя ни в том, ни в другом. Вот и все мои причины.

«Да он просто наглая сволочь, — мелькнула неожиданная мысль в голове Хино. — Танцует на острие ножа! Попробуй, справься с таким! За ним нужен глаз да глаз».

— Ты хитрая бестия, — усмехнулся подпоручик. — Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой…

Кадзи почувствовал, что теряет почву под ногами. Подпоручик разгадал его. Ему нечего было возразить.

— Но одно другому не мешает. И в офицерских погонах можно спать с женой. Ведь экзамены начнутся после инспекционного смотра, время-то есть. Поразмысли над этим. Можешь идти.

Кадзи склонился — по уставу — на пятнадцать градусов ровно и отдал честь.

— Рядовой второго разряда Кадзи возвращается в казарму.

У двери он повернулся, чтобы еще раз отдать честь.

Хино спросил:

— Ну как, не подведешь завтра на соревнованиях?

— Надеюсь, что нет.

Надеешься! Попробуй, провались, Хасидани задаст тебе!

Следом за ним с ведром для угля вышел Синдзе.

— И вогнал же ты меня в пот! — рассмеялся он.

— Ну сам подумай, что я мог сказать?

— Не знаю. Одно помни — ты под подозрением. Даже я, вечный солдат первого разряда, ротный дурачок, не хотел бы оказаться на твоем месте. А ты, Кадзи, правофланговый призывников запаса! У-у-у! И когда у такого парня красные мозги, не позавидуешь кротам из отдела личного состава. Ну что им с тобой делать?

Кадзи пошел с Синдзе к угольному складу,

— Утри им нос на завтрашних соревнованиях. Твои козыри — стрельба, метание гранат и знания — этим и держишься.

— Знаю, — пробормотал Кадзи.

— Ты начал хорошо. Всегда, что называется, в форме — не подкопаешься. Держись так и дальше — не ударь лицом в грязь. Иного выхода у тебя нет. Вот я, например, начал с расхлябанности, с этакого рубахи-парня, которому все нипочем, и теперь уж хочешь не хочешь, а жми в том же духе… Стоит раз показать свою слабость, и больше не подымешься, растопчут.

— Знаю.

Интересно, кому легче, мне или ему? — подумал Кадзи.

Синдзе тоже из «подозрительных»; его старший брат сидел за политическое преступление. С первых дней службы на нем клеймо «красного». А в армии сколько ни старайся солдат вроде Синдзе — все напрасно. Другое дело — Кадзи. Он бросает гранату на шестьдесят четыре метра. Его искусство оценили. И зрение у Кадзи снайперское: правый глаз — плюс два, а левый — полтора. С трехсот метров у него абсолютное попадание. Это очень радует старшего унтер-офицера Хасидани, командира стрелкового взвода. «Обладает отличной боевой подготовкой», — так аттестует его начальство. Правда, биография у него сомнительная. Кадзи доставил немало хлопот отделу личного состава. И только успехи в стрельбе спасали Кадзи от разного рода неприятностей. Стоит ему хоть раз потерпеть неудачу — его уже ничто не спасет.

— Лучше бы ты шел, — сказал Синдзе, тревожно озираясь по сторонам. — Кое-кому не по душе наши беседы.

Кадзи кивнул.

С севера подул ветер. Ночью он превращался в нож, неумолимо пронзающий тело.

— Опять мороз!

Кадзи пошел в казарму. До темноты они с Охарой должны успеть переменить воду в пожарной бочке, вычистить обувь, убрать помещение. Да мало ли, что еще должен успеть сделать новобранец.

На щите объявлений в восемь часов значилось: минус тридцать два градуса. А столбик термометра продолжал падать. Под резким северным ветром гудели провода. Порой этот гул перерастал в глухие рыдания, и тогда бумага в окнах вздрагивала и начинала протяжно гудеть. Унылая, леденящая сердце музыка.

Кадзи растянулся на койке, расслабил тело. Долгий, противный был день. Но все, что полагается, он, кажется, сделал по правилам. Вроде нет никаких огрехов, ничего такого, к чему могли бы придраться старослужащие.

Как сказал Синдзе, нельзя ни на секунду терять бдительность. Чистка винтовки? Мытье посуды? Ботинки? Уборка помещений? Стирка мелочей старослужащим солдатам? Печка? Пожарная бочка? Заучивание наизусть «Высочайшего эдикта воинам» и «Руководства»? Все сделано.

Если так, все в порядке и надо поскорее заснуть. Завтра не за горами, завтра он должен быть бодрым.

Кадзи не мог заснуть, все ворочался с боку на бок… Ноги были ледяными. Видно, озяб, когда скалывал лед на плацу у казармы. Растирая ногой ногу, Кадзи прислушивался к вою ветра. Он казался каким-то обиженным, жалобным. Навязчивые звуки врывались сквозь тонкие стены, несли с собой лавину воспоминаний.

Вначале расплывчато, где-то на краю сознания, возникла Митико. Как она далеко! Их разделяет степь, полторы тысячи километров, занесенных снегом. И кажется, это расстояние увеличивается с каждым днем. Рано или поздно будет отдан приказ о переброске его роты на фронт, на юг. И может, оттуда уже не будет возврата, не будет встречи с Митико.

«Я никогда не забуду двести дней нашего счастья в Лаохулине, — писала Митико. — Пожалуйста, пиши мне чаще, чтобы я могла делить с тобой твои горести…»

Воспоминания порождали нестерпимую тоску. Из всего сказанного подпоручиком Хино Кадзи запомнил только одно: «Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой».

Да, так точно, господин подпоручик. Домой хочу. Спать с женой хочу. Хочу вдохнуть ее тепло. Может, и Митико сейчас прислушивается к ветру? Что ей снится? Он пытался вспомнить ее всю, женщину, изливавшую на него поток счастья… Но образ уже исчезал, растворялся, и только попусту бурлила кровь, а за окном ухали разрывы, похожие на пушечные залпы; это трещал лед на болоте.

Кадзи глянул на соседнюю койку. Охара тоже не спал. Его маленькое лицо, казавшееся в тусклом свете ночника болезненным, по временам тихо вздрагивало. Подслеповатые глаза, такие странные без очков, блуждали по перекладинам потолка. Охара тяжело вздыхал.