В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

Ник, видно, понял, что перегнул палку, — опустился сзади нее на колени, взял за плечи.

— Сама знаешь, твой заработок манекенщицы — к слову сказать, непостоянный — уходит на квартиру да на соседку, что присматривает за Моникой, откуда же взять на все остальное? А я хочу обеспечить нам такой доход, какой у меня был…

Его руки на ее вздрагивающих плечах вдруг как-то разом помертвели. Ивонна медленно повернулась к нему, вытерла слезы.

— Какой у тебя был… где?

Ник отклонился от нее, поискал по карманам сигареты, нервно выплюнул волоконца табака, закурил.

— Так я сама за тебя скажу, — сухо продолжала Ивонна, не дождавшись его ответа. — В армии, да?

Ник молча лег на спину, поднял колени; усталым взором следил за галками, с криком кружащимися над полуразрушенной башней.

— Давно ты демобилизован?

Ник со строптивым видом делал долгие затяжки.

— Почти год, — ответил он наконец и закрыл глаза.

— И ты целый год скрывал, чтоб иметь оправдание для твоих загадочных поездок…

— Ивонна! — Он сел рывком. — Я уже подал на развод. Милдред будет противиться, с первого раза, наверное, ничего не выйдет, дело отложат, но при повторном рассмотрении… Я не хочу тебя терять, ты единственная женщина, которая мне нужна, дорога…

— Когда-то я любила сказки, Ник. Особенно такие, где доблестный принц выходил за свою любовь на бой с семиглавым драконом. Но прошло уже больше четверти века, как я перестала им верить. Поняла: разные бывают сказки. Одни сочиняют взрослые для детей, другие — дети для взрослых. Свою сказку, свою фантазию, свою мечту ребенок рассказывает как нечто реальное и, может быть, сам этому верит. А я, понимаешь, воображала, что ты уже взрослый. Куда же ты, собственно, ездил-то, если уже год как не получаешь «особо секретных заданий»? Или у тебя много таких вот Айв, да еще и с детишками? Сколько же?

Ивонна слышала собственный спокойный, от внезапной усталости монотонный голос.

— Я теперь работаю внештатным корреспондентом, а это требует постоянных разъездов…

— Корреспондент какого журнала? — уже зная ответ, спросила она, чувствуя, как пересохло в горле.

— «Du und ich».

Он выплюнул окурок в траву, ударом кулака погасил его.

Ивонна притянула к себе сумочку — в ней были кока-кола, тоник и бутылка рейнского рислинга. Откупорила последнюю, хлебнула изрядный глоток прямо из горлышка, как пьют рабочие в обеденный перерыв.

Со стороны импровизированного бара за углом развалин зазвучало назойливое:

«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei…»

Некоторое время Крчма с интересом наблюдал за суетой на рабочей площадке, раскинувшейся у его ног. Цепь вагончиков, подвозивших под краны ковши с бетоном, была как членистая змея, влекомая пыхтящим паровозиком. На трети строительной площадки еще бесновались, дробя скалу, пневматические молотки, а на противоположной стороне башенные краны уже укладывали бетон в тело плотины.

Крчма поймал себя на мысли, что это по видимости хаотическое, а на самом деле четко организованное движение вполне ему импонирует и что он, в сущности, завидует тем, кто творит этот труд. После них останется доказательство торжества человека, останется монумент весом в миллион или сколько там тонн, и даже если когда-нибудь, почему-нибудь он станет ненужным людям, его уже никто не сумеет ликвидировать. А что останется после меня? Ну каковы результаты моих усилий? Я ничуть не лучше какого-нибудь повара в заводской столовке, с той разницей, что плоды его ежедневного, а может, и пожизненного прилежания с печальной безымянностью проходят через пищеварительный тракт его потребителей, в то время как мои труды довольно-таки впустую проходят через мозги моих духовных потребителей. И где гарантия, что конечная форма, в которую преобразуются и мои, и его усилия, не идентичны как понятие?

Однако хватит самоуничижительных мыслей, вызванных, скорее всего, тем, что тысячи создателей этой имзантной стройки лишь в малой мере применяют к делу знание грамматики родного языка, а уж без французского и вовсе обходятся…

— Где я найду Яна Гейница, бухгалтера?

Плотник, чьи брови засыпаны опилками, глянул на часы.

— Рабочий день кончился, и товарищ главбух, поди, дома. Вон в том бараке, — плотник показал рукой.

Видали — оказывается, наш злосчастный альпинист уже главный бухгалтер!

Деревянный барак, длинный и низкий, посередине темный коридор, на стене рядом с огнетушителем — порванный и уже давно устаревший плакат, потерявший в нынешнее время актуальность: «Все — за единый Союз чехословацкой молодежи!» Из одной двери вышел седоватый мужчина в сапогах, облепленных глиной, в куртке, заляпанной присохшими брызгами бетона. На вопрос Крчмы показал на третью дверь слева.

— Вот уж кого бы я не ожидал здесь увидеть, пан профессор!

Гейниц поднялся из-за стола; внешний вид его поначалу слегка растрогал Крчму: дешевые мятые брюки, подтяжки поверх ковбойки, сатиновые нарукавники. Вероятно, сила привычки.

— Подыскиваю вот в этих краях жилье для жены на лето. Доктора рекомендуют ей Высочины для лечения нервов. А уж коли я сюда забрел — отчего ж, думаю, не заглянуть к одному из своих… — Он запнулся: сказать «своих детей» — Гейниц не поймет. — Из своей Семерки.

— Ну как я рад! Только время, пожалуй, выбрали не лучшее: до того, как начали строить, вся долина была весной море цветов. А смотрите, что теперь!

Гейниц показал из немытого окна. От камнедробилки, расположенной на том, крутом берегу реки, тянулось наискось унылое облако пыли; правда, свет заката придавал ему нежно-золотистый оттенок.

Гейниц освободил для гостя старый стул, на котором лежали какие-то папки, а на спинке висел пиджак — из другой ткани, чем брюки. Железная кровать, застеленная серым казенным одеялом, печурка, топившаяся опилками, ни одной картинки на стенах; всякое убранство заменяла табличка из картона: «Поддерживай чистоту!», и еще одна, поменьше, у двери: «Пользоваться электроплитками в общежитии запрещается!»

Гейниц заметил, что Крчма остановил на них взгляд.

— Они уже были тут, когда я въехал.

— Не очень-то комфортабельную квартиру тебе дали!

— Служащие живут вон в тех домах напротив, там есть даже двухкомнатные квартиры. Но преимущественно для семей с детьми, и за квартиры целая драка. Я же один, вот и уступил добровольно… Но в общежитии есть даже ванная! — он произнес это таким тоном, словно впервые вдруг устыдился своего жилья. — И вода горячая!

Внутри низкой полки, служившей одновременно ночной тумбочкой, стояла тарелка с остатком колбасы, на верхней доске ее лежала книга, заложенная полоской газетной бумаги: «Разведение полезных видов голубей».

— Она осталась от механика, он жил тут до меня, — нахмурясь, пояснил Гейниц.

Крчме надоело держать бутылку в руке, он поставил ее на стол рядом со стопкой бухгалтерских счетов.

— В вашей лавке ничего лучшего не было. Разве что коробка конфет, которая третий год ждет покупателя и от этого совершенно посерела.

Гейниц смутился.

— А знаете, это ведь первый подарок, который я здесь получил!

Он неловко попытался откупорить бутылку домашней водки, Крчма помог ему — на его перочинном ноже был штопор.

— Пирк говорил мне, что в здешней гостинице сдают комнаты и дачникам. А пыль от камнедробилки, надеюсь, не проникает в лес. И грибы там, поди, растут.

— Надеюсь. Пирк приезжал сюда раза два, к отцу. Его отец — машинист на паровозике, который подвозит камень из карьера к дробилке, — он вам, наверное, >же говорил.

Гейниц машинально открыл дверцу простого шкафа, хотя прекрасно знал, что никаких рюмок там нету. Извинившись, налил Крчме в стакан, для себя, сполоснув, в другой стаканчик, где держал зубную щетку.

— А выше стройки, говорят, в реке форель водится, — поторопился он замять неловкость. — Раз как-то пригласили меня инженеры из стройуправления, только я ничего не поймал, тут, видимо, нужна сноровка… А больше меня не приглашали, — он пожал плечами, словно извиняясь — Наверное, кажусь им этаким сухарем. Такими, в общем, и бывают цифирные души… Ну, за ваше здоровье, пан профессор! Только напрасно вы это, я и пить-то не привык.

От водки у него перехватило дыхание, он судорожно зажмурился, на ощупь схватил с полки и поставил на стол пакетик вафель.

— А сам-то ты тоже считаешь себя этакой классической цифирной душой?.. — Крчма хотел добавить — «в нарукавниках», да вовремя удержался.

— Эти вечные цифры так заморочат голову, особенно если ты одинок… и как бы в изоляции…

— В изоляции — это среди тысяч-то людей, или сколько их тут работает! «В кипучем круговороте строительства, держа руку на жарком пульсе жизни», как выразились бы наши изобретательные газетчики?

— Эх, фразы-то не в одних газетах, эти фразы люди уже в себе носят. — Гейниц выпил еще, снова закрыл глаза, но уже без содроганья.