Плачь, Маргарита - Елена Съянова

Пока все беседовали, рассевшись вокруг отдыхающей Эльзы, Лей вышел на улицу покурить в надежде немного успокоить ломоту в висках, а когда вернулся, обнаружил, что их уютное общество обросло по меньшей мере двумя десятками ценителей прекрасного, привлеченных присутствием знаменитости и красивых женщин, разительно отличающихся от остальных посетительниц выставки.

Роберт не собирался вмешиваться в разговор, да он почти и не слушал, довольный живым интересом на лице Греты и ревнивым беспокойством в глазах Ангелики — так ему показалось, во всяком случае. Только когда речь зашла об «Арлекине» Пикассо, он тихонько сказал выбравшейся к нему из тесного кружка Маргарите:

— Вот кого я не советовал бы разбирать. Пикассо гениален. Его нужно учиться понимать. Вы помните, как сидит, как смотрит тот недописанный Арлекин? Нет, это не шут, это молодой Бонапарт, прозревший свое будущее.

Определенно, Роберт Лей не умел говорить тихо. Последние фразы услышали все, а Шлихтер щелкнул пальцами:

— К сожалению, он идет к сюру семимильными шагами!

— Он вообще движется энергично, — заметил кто-то из художников. — В отличие от нас.

— Во Франции легче дышать, — подхватил другой.

— Это не оправдание, друзья мои, — возразил Шлихтер. — Мы все живем в хаотическом мире. Мы вдыхаем его, а он дышит на нас. Но Пикассо честен. Если ему страшно, он говорит: боюсь. Если ему непонятно, он признается и в этом; если же он сомневается в наличии идеала, то делится сомнениями в форме, достойной творца. Он не знаменосец сюра, а его…

— Соучастник, — тихо встащил Лей.

— Но он раскается, — засмеялся Шлихтер. — Он гуманист.

— Уже кается, — снова не удержался Роберт, — в литографической мастерской.

Теперь улыбнулись многие. Рисунки, офорты и литографии Пабло Пикассо, населенные непревзойденного изящества мифологическими персонажами и образами классической литературы, были хорошо известны в среде академической молодежи Германии.

— Сколько же можно ходить за гармонией в античность! — произнес, отчего-то хмурясь, Вальтер Гейм. — И чем их хаос лучше нашего?

Все молчали, видимо, ожидая ответа мэтра или стоящего позади Лея, который привык реагировать моментально:

— Тем, что их хаосом правил Зевс, то есть относительный авторитет, а нашим — деньги и амбиции.

— Какая разница? — живо обернулись к нему сразу несколько человек. — Все равно хаос остается хаосом.

— Я сказал: относительный, но авторитет, — то есть они были на верном пути.

— Вы хотите сказать… — обернулись уже почти все.

Роберт увидел, как Рудольф Шлихтер задорно подмигнул ему, что видимо, значило: «А ну-ка, старина Бобби, покажи молодняку хватку профессионального софиста!»

Они были знакомы со времени учебы в Боннском университете, еще до мировой войны, и все годы, сколько Рудольф знал Роберта, тот если уж открывал рот, так всем остальным предстояло его закрыть крепко и надолго. Шлихтер в свое время очень удивился, узнав, что Лей вступил в партию, лидером которой оказался еще более говорливый малый, поскольку, как он не раз убеждался, переговорить Роберта, как и перепить, было практически немыслимо.

— Я хочу сказать, что человек должен признавать авторитет. Ни раса, ни кровь сами по себе не создают общности. Общность без авторитета немыслима. Авторитет абсолютен, подобно силе кулоновского взаимодействия, удерживающей электроны на орбите атомного ядра. И никто не задается вопросом о правах и правоте этой силы. Так никто не должен усомниться и в правах и правоте авторитета. Авторитет всегда прав. Он гармония. Он идеал.

Пауза.

— А если ваше поколение этого не примет, то будет дышать хаосом, как отравой, еще много лет. Поглядите вокруг себя! Эта выставка напоминает магазин, в котором почти все продукты испорчены. Десяток свежих — всего лишь случайность, исключение. Загляните в себя! Ваше сознание просрочено. Жизнь опередила его на сто лет! Но немецкие художники не должны позволять и дальше отравлять себя хаосом демократии! — продолжал Лей, по привычке слушая себя со стороны. — Они должны шагнуть в настоящее, обеими ногами стать на родную немецкую почву, ощутить в своих жилах пульсацию горячей чистой крови! Только так и только тогда они сумеют открыто и честно поделиться с миром своею верой в идеал — в форме, достойной творца!

Стоп. Роберт приказал себе остановиться. Он прекрасно владел собою, чего нельзя было сказать о большинстве слушателей, полупарализованных коротким волевым пассажем, который он излил на них с бесцеремонностью профессионального софиста. Никто ничего не говорил. Все выглядели несколько пришибленно.

Лей, обведя общество насмешливым взглядом, достал сигареты и снова отправился покурить. С ним вышел и Шлихтер.

— Ты, Роберт, совершенно не меняешься, — заметил он. — Когда ваша партия придет к власти, а она придет — это уже ясно всем, — ты, по-моему, с трибуны станешь слезать, извини, только по нужде.

— Черт меня дернул! — досадовал Лей. — Это ты виноват! Развел антимонии! Хаос, идеал! Задел мою чувствительную душу.

— А насчет просроченных продуктов как тебя понимать? Ты же выставки не видел.

— Сейчас поглядим. Пожалуйста, Рудольф, потерпи еще наше присутствие. Займись девочками и реалистом. А мы немного погуляем с фрау Гесс. Потом, может быть, встретимся еще на пару минут.

Вернувшись в зал, Лей взял под руку Эльзу и вывел ее из сделавшегося шумным общества, которое и не думало расходиться. Молодежь бурно дискутировала и смолкала лишь при появлении Лея, на которого смотрели — кто насмешливо, кто с восхищением, кто как будто ожидая следующего пассажа.

Но Роберт довольно быстро увел Эльзу в соседний зал, оставив и Маргариту. Он рассудил, что ей должно быть интересно в этой среде.

— Роберт, я все время думаю о ситуации, в которую мы попали, — сказала Эльза, когда они в очередной раз присели отдохнуть. — Мы ведем себя нечестно по отношению к Адольфу и сами понимаем это. Но дальше так продолжаться не должно.

— Кажется, поначалу ты не так отнеслась… — начал Лей.

— Я отнеслась спокойно, потому что еще не знала, насколько это всерьез. Я имею в виду чувство Ангелики.

— И ты думаешь, это всерьез?

— Я вижу. Она влюблена. А Вальтер Гейм достоин глубокого чувства.

Роберт фыркнул.

— Достоин чувства! Можно подумать, чтобы вызвать чувство, нужны достоинства!

— Он умен и талантлив. Он будет все сильнее ее притягивать. Ему есть чем.

— Что же ты предлагаешь? — поморщился Лей.

— Во-первых, все рассказать Руди. Он как никто знает Адольфа, чувствует его.

— Слишком поздно. Если я расскажу все, он мне уже не простит.

— Он лучше, чем ты о нем думаешь. Но… Хочешь, это сделаю я?

— Боже упаси! Это будет еще хуже!

— Роберт, я подумала… Я могла бы сама поговорить с Адольфом. Тогда удалось бы многое скрыть.

— Спасибо, Эльза. Ты настоящий друг. — Лей даже встал и поклонился ей. — Но придется еще подождать.

— Чего?

— Пока я не деградирую настолько, чтобы спрятаться за спину беременной женщины.

— Боже мой, при чем здесь ты? Почему непременно нужно подставлять себя под удар, как с тем кабаном? Это всего лишь судьба.

— Универсальное оправдание! Но это не судьба, а я повез тогда девочек в театр. Это я позволил нашему реалисту поговорить с ней. Это я, узнав обо всем, ничего не предпринял. Это, наконец, я сегодня здесь, подобно отряду прикрытия…

— Роберт, у тебя не было выбора!

— Выбор всегда есть.

— У тебя рука горячая. — Она встала. — Во всяком случае, твоей вины в случившемся нет, и в каком бы перманентном психозе мой муж ни пребывал по отношению к Адольфу, он не слепой. Пойдем. Нужно возвращаться.

Лей пошел за ней, не поднимая глаз. Эльза впервые высказалась так убийственно прямо, и он невольно поразился ее выдержке в течение многих… уже очень многих лет.

Они возвратились в первый зал, где молодежь продолжала горячо спорить вокруг Шлихтера и Гейма, который после ухода Лея принялся энергично высказываться. Шлихтеру Вальтер Гейм откровенно нравился; однако мэтр выполнил просьбу Лея и произнес тираду о «фатальном одиночестве творца», многих задевшую за живое.

Неприятно взволновала она и Вальтера. Провожая Ангелику до машины, он по-своему истолковал ее задумчивость и, остановившись, обнял за плечи, заглянул в милые, невероятного цвета глаза. Они стояли у всех на виду, но эти все были ему безразличны.

— О чем ты сейчас думаешь? Скажи мне.

— Я думаю, какие вы все умные, а я… Мне стыдно за себя. Я так мало знаю. Я так много должна… — Она не договорила и быстро погладила его по щеке. — Ты не разлюбишь меня?

— Я не разлюблю тебя и после смерти. Зачем он это сказал? Он никогда не любил громких фраз и не верил в них, но сейчас ему казалось: он говорит правду.