Плачь, Маргарита - Елена Съянова

Из всех наци лишь Герман Геринг был в этом плане универсал — мог примадонной блистать среди послов и принцев крови, а затем пить горькое пиво, плевать по углам и обниматься с работягами.

Роберт вчера сказал Эльзе, что никакого торжества не хочет: траур по Полине, недавнее нездоровье детей, собственное плохое самочувствие… Была и еще причина — оба знали о ней.

Вечером пятнадцатого собрались только близкие — Геринг, Геббельсы, Гиммлер, Борманы, Ганфштенгль, Хаусхоферы, Грегор Штрассер. Все они приехали без приглашения, которого им, за исключением Бормана, не требовалось. Борману Лей позвонил накануне по поводу рейнских должников (провинциальные партийцы терпеть не могли платить взносы в Фонд пособий, который возглавлял Борман), в заключение разговора добавил неожиданно для себя, что желал бы видеть их с Гердой на небольшом торжестве, и передал трубку Эльзе, сделавшей в качестве хозяйки дома официальное приглашение.

— Сколько церемоний! — забавлялся поневоле слышавший все это Гесс. — Ай да Мартин! Ну не молодец?

Лей на это не реагировал. Отшучиваться ему лень было, а сказать правду он не мог — пришлось бы сказать всю правду. Про себя он решил, что Борману лучше официально быть в курсе дела, потому что как шпион он опасен, но как тайный шпион опасен вдвойне.

Праздник получился своеобразный. После казенной толчеи Коричневого Дома всем хотелось покоя, теплоты, и уютный дом Гессов к этому располагал. И виновник торжества умел не только вносить нервозность, но и снимать ее, если хотел, конечно.

Все уже знали, какое сообщение намерен сделать фюрер. Отношение к нему было однозначное: ни один из соратников по борьбе не одобрил решения Гитлера жениться на собственной племяннице, да еще такой неспокойной и непредсказуемой, как Ангелика Раубаль.

Подобный брак, как ни верти, не добавлял популярности лидеру партии, и самым разумным было бы вообще его скрыть от наибольшего числа приближенных.

Объявление о помолвке Гитлера и Ангелики Раубаль состоялось около одиннадцати вечера, и поздравления были приняты. Адольф был возбужден, Гели — спокойна и задумчива. Глаза ее постоянно были опущены. Лишь на троих она поднимала их, не страшась выдать свои чувства, и трижды вставал в них немой вопрос: «Что же дальше?»

Эти трое, Эльза, Маргарита и Лей, хоть и в разной степени, но были ее союзниками; она верила им. Они сказали «нужно подождать», «нужно щадить Адольфа». Она ждала, щадила.

Вальтер был в Мюнхене. Они уже виделись, но она внушала себе: нас двое, а Адольф один; нас ждет счастье, а его — страдание, которое нужно облегчить. И она готова была слушаться своих союзников и дышать дальше. Она только не понимала, отчего эти трое как будто сторонятся друг друга — Лей и Эльза почти не разговаривали, и какая-то тень встала между Гретой и Робертом.

— Я начну с того, что верну немцам Рейн! Я клянусь вам, что добьюсь этого в первые же годы! Вы слышите, Роберт, я начну с Рейна!.. — Голос Адольфа в соседней гостиной от волнения взвивался до высоких нот. — Я обещаю вам этот подарок к сорокапятилетию!

Ангелика вышла вслед за Гретой в маленькую курительную и прикрыла дверь.

— Давай покурим. Вот хотя бы эти, — предложила она и взяла со столика начатую пачку американских сигарет.

— Я пробовала, мне не нравится.

— Что с тобой?

— Не знаю, — слабо улыбнулась Маргарита. — Странное какое-то чувство. Мне всегда так хотелось домой, в Германию. Я всегда торопила родителей, а сейчас… хочется уехать. Неуютно здесь иногда.

— Здесь — это в Мюнхене? Или вообще?

— Сама не пойму. В Рейхольдсгрюне сначала было хорошо, а потом… И во Франкфурте тоже сначала было хорошо, до того как… — Она все-таки попыталась закурить, но зажигалка так сильно вспыхнула, что она бросила ее. — Все эти разговоры, монологи… Мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь непременно заговорит об аннексии, репарациях, о еврейском заговоре, о каком-то аншлюсе, о войне…

— Не кто-то, а мой дядя, — поправила Ангелика.

— Здесь же не площадь и не клуб… Как он не понимает? — Грета снова сделала попытку закурить, на этот раз удачную. Она только чуть-чуть вдохнула дым и тут же закашлялась.

— А я умею затягиваться, — похвасталась Ангелика. — Правда, Рудольф велел мне не курить. Не стану его сердить. Представляю, как он разозлился бы, если б узнал, почему я вообще начала это делать! — Она вдруг фыркнула.

— Почему? — улыбнулась Маргарита.

— Да потому же, почему и ты сейчас. Чтобы не слушать Адольфа.

Теперь фыркнули обе.

— Представляешь, сколько я за три года этих «репараций» с «аншлюсами» накушалась? Между прочим, не одни мы такие умные, вот увидишь, непременно еще кто-нибудь сбежит.

Третьим «умным» оказался Грегор Штрассер, который тоже почувствовал себя неуютно в обществе, столь близком ему совсем недавно, но теперь стремительно отдаляющемся.

Грегор знал Адольфа не хуже, чем Рем. Он понимал, что тот сознательно и планомерно оттесняет от него людей, которых — почти всех — он, Штрассер, привел в НСДАП. Бороться с этим значило бы раскалывать партию, в чем безусловно и энергично поддержали бы его многие старые бойцы, но не поддержал бы ни один из тех, кто слушал сейчас в гостиной монологи подвыпившего фюрера. К тому же Штрассер был горд. В свое время он мог удержать Геббельса, но не стал этого делать. Мог удержать и Гиммлера. Он мог гораздо сильнее влиять на Гесса, всегда прислушивавшегося к нему, на Геринга, который с ним считался, на Лея…

— Однако у нас тут перемены… — Штрассер широко улыбнулся. — Девушки выходят замуж и по этому поводу решили закурить.

— Нет, не по этому, — тоже улыбнулась Ангелика.

— Я только сегодня узнал, — продолжал он, забрав у Маргариты зажигалку, — что, оказывается, и Грета невеста! Чудеса.

— Вам что-то не нравится, Грегор? — пересев к нему поближе, лукаво спросила Маргарита, которая Штрассера знала давно и всегда чувствовала себя с ним свободней, чем с другими соратниками брата.

Почему не нравится? Я люблю вас обоих. И за Роберта я просто рад.

— А за меня?

— За тебя… Тут у меня более сложные чувства. Но я знаю, что ты можешь быть с ним очень счастлива. Только позволь дать тебе один совет. Роберт сам может дымить с утра до вечера, но тебя с сигаретой он не потерпит. И вообще, никакого равноправия. С таким мужем, как он, тебе придется забыть о многих завоеваниях эмансипации.

Штрассер говорил с веселой улыбкою, но Грета его поняла. Этот прямодушный и добрый человек как бы шутя сказал ей очень важную вещь, которую ей следовало принять сразу, если она желала брака с Робертом… А она его желала.

Когда, вернувшись из Кельна, он извинился перед ней за то, что не сумел поговорить с женой и развод откладывается, она, глядя в его усталые глаза, ощутила, что любит его еще сильней, еще безотчетнее, чем прежде…

Маргарита тотчас ушла из курительной. К тому же она чувствовала, что у Грегора и для Ангелики найдутся какие-то важные слова и что ей при этом присутствовать не обязательно.

Совсем уж глухой ночью, когда гости разъехались, девушки снова сошлись вместе в комнате Ангелики. Обеим не спалось. Грета знала, что Роберт уехал, несмотря на все уговоры остаться еще хотя бы на одну ночь. У него была в Мюнхене большая и удобная квартира, но в ней никого не было. И все-таки он уехал, объяснив Рудольфу, что у него болит голова и что он больше не желает всех обременять своими трудностями.

После того как скрылась в темноте его машина, Грета ощутила такую тоску и одиночество, что пошла к Ангелике, которая эту тоску переживала теперь постоянно и как никто могла ее понять.

— Я знаю, тебе сейчас хочется плакать, — сказала она. — Хочешь, давай вместе поревем?

Они улеглись на широкую постель и повернулись друг к другу.

— Знаешь, почему он уехал? — продолжала Ангелика. — Потому, что у вас еще самое начало. А потом, когда ему будет плохо, он станет приходить к тебе.

— Ты так говоришь, как будто десять лет замужем, — улыбнулась Маргарита.

— У меня есть опыт.

— Откуда он у тебя?

— Ну, есть, понимаешь? Мы с Адольфом два года вместе.

— Это не то.

— То. Почти.

— Разве… это бывает почти?

— Бывает. — Гели опустила глаза. Она вдруг поняла, что сознательно идет на это признание, умирает от стыда, но все же делает его.

Но Грета еще не понимала.

— Я говорю о браке, о любви. А ты о чем? «Остановись! Зачем это ей? Она чистая», — приказала себе Ангелика и продолжала:

— Я… тоже о любви. Пла… платонической.

Маргарита улыбнулась.

— Такой нет! У любви нет определений. Она, как Афродита, — без одежд.

— Значит, у вас ее тоже нет?

— Еще нет.

— Но ты же говоришь: люблю. Ты лжешь?

— Слово не ложь. Слово — знак любви, но не любовь. Люблю — значит позволяю.