Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России - Игорь Владимирович Курукин

Так проблема, приглушенная на несколько лет бурными политическими событиями, вновь стала в середине 20-х гг. вполне очевидной и получила широкое освещение в печати. В те годы выходило множество книг и брошюр, разъяснявших политику партии в этом Вопросе и излагавших научные сведения о вреде алкоголя. Выпускались даже примерные сценарии суда над пьяницей, которого, как это подразумевалось в то время, спаивал классовый враг{476}. Иллюстрированный журнал для крестьян «Лапоть» отвел в 1924 г. целый номер проблемам пьянства и хулиганства в деревне.

Появлялись и фантастические проекты организации «красных трактиров» с идейными трактирщиками-агитаторами, читальнями, юридической консультацией для крестьян и отсутствием спиртного. Попытки совместить просветительскую деятельность с торговлей спиртным были высмеяны в фельетонах молодого М. А. Булгакова («Библифетчик» и др.) о том, как заведующие Культурных уголков назначались одновременно и продавцами пива для посетителей: «Вам пивка или книжку»?{477}

Глубокий социальный переворот, ликвидация многих привычных жизненных традиций и норм, стремление к обновлению старого мира порождали отнюдь не только комсомольский энтузиазм. Отмеченный Лениным «разрыв между величиной поставленной задачи и нищетой не только материальной, но и культурной»{478} и сама обстановка нэпа вызывали неприятие не только у искренних сторонников новой власти, но и у людей старшего поколения:

«Тянет на воздух, но на воздухе убийства, грабежи и ад музыкально-вокальных звуков. Поют и играют в домах, на бульварах, во дворах, и больше всего — в бесчисленных кабаре, кафе, «уголках'', ресторанах, чайных, столовых; в наших местах у Сухаревой по Сретенке в каждом доме какое-нибудь «заведение», а по переулкам «самогон». Самогон распивочно, самогон на вынос (4–5 млн. бутылка)… На Кузнецком мосту и в Рядах, или на Тверской, на Петровке завелось много магазинов, по роскоши обстановки и товаров мало чем уступающих довоенным… На каждом шагу можно встретить и шикарную женщину, и франта по-европейски. Откуда-то явились и жирные фигуры, и красные носы. В газетах тысячи реклам о пьяных напитках, о гастрономии и об увеселениях самого легкого жанра. По содержанию этих реклам видно, что существует теперь и Яр и Стрельна, и всякие шантаны, только разве не под прежними названиями. Новые-то, пожалуй оригинальнее. Что-та вроде «Не рыдай», или «Стоп-сигнал» Недавно разбирался процесс о содержательницах домов терпимости. Значит; все «восстановилось» И стоило огород городить?» — такой виделась советская действительность лета 1922 г. глазами пожилого москвича-служащего{479}.

Неудивительно, что «гримасы нэпа» (а иногда и сам протест против них) порождали у молодежи или «упадочнические» настроения, грубость, или увлечение «изячной жизнью» с выпивкой как ее естественным атрибутом. В молодежной публицистике тех лет с тревогой говорилось о грубости и пошлости в отношениях, проявлениях шовинизма, пьянстве, хулиганстве и прочих негативных явлениях{480}. С другой стороны, неприятие «мещанского» быта приводило в иных случаях к стремлению «отменить» многие обычные нормы человеческого общежития. «Где написано, что партиец может иметь только одну жену, а не несколько?» — интересовался один комсомольский работник. Другой полагал, что застолье является необходимым условием общественной работы: «Я пью — я не теряю связи с массами!» Многие брали пример со старших товарищей: «Раз пьют партийцы, то нам и подавно пить можно»{481}.

Пьянство, половая разнузданность, антисемитизм, хулиганство живо обсуждались в прессе тех лет. Но нередко публицистическая яркость и острота оборачивались поверхностными выводами о «мелкобуржуазном влиянии» нэповской среды, безосновательном «упадничестве» или влиянии «варварской культуры деревни».

Истинные причины были сложнее: колоссальный социокультурный переворот в обществе, гражданская война и быстрая смена «генеральной линии» — от скорой победы всемирной революции до нэповской «реставрации» не могли не сместить привычные традиционные представления о системе общественных ценностей и норм поведения. Дискредитация достаточно тонкого в российских условиях слоя старой интеллигенции, систематическая борьба с «пережитками» буржуазного быта (галстуками, модами, танцами и пр.) порождали не только энтузиазм и нравственную чистоту Павки Корчагина, но и их антиподы. «Увлечение галстуком для рабочего будет похуже пристрастия к водке», — утверждали авторы писем в редакцию Комсомольской правды.

На бытовом уровне «революционная» прямота и бескомпромиссность оборачивались хамством, отрицание старой школы и интеллектуальной культуры — полуграмотным «комчванством», презрение к «буржуйскому» обиходу — утверждением худшего типа бытовой культуры в духе городских мастеровых начала XX века с их набором трактирных развлечений. «Как тут не запьянствовать, — рассуждали многие «новые рабочие» 20-х гг. — И музеи содержать, и театры содержать, и буржуазию содержать, и всех дармоедов содержать, и все мы, рабочие, должны содержать?»{482}

Сельский молодняк, перебираясь на промышленные предприятия и стройки города, быстро отрывался от традиционного деревенского уклада с его контролем общественного мнения, но куда медленнее усваивал иной образ жизни, нередко воспринимавшийся им как чуждый не только с бытовой, но и с «классовой» точки зрения. Альтернативой трудному пути приобщения к культурным ценностям были «брюки клеш», кино, пивные, приблатненное (но отнюдь не «контрреволюционное», а свое «в доску») уличное общество со своим кодексом понятий и нормами поведения.

Скорейшему формированию «нового человека» препятствовали и неустроенность коммунальных квартир или рабочих общежитий, низкий жизненный уровень, безработица, бьющие в глаза противоречия нэповской России. Эти условия порождали отмеченный в литературе тех лет рост молодежной преступности под «идейным» соусом: создание антисемитских групп русского комсомола или развлечений под лозунгом «Взять девчурок на коммуну»!{483}

В 20-х гг. явственно обозначился вполне определенный тип парня городских окраин, для которого пьяный кураж, хулиганство, неуважение к общепринятым нормам поведения становились своеобразной компенсацией его низкого культурного уровня и который в то же время быстро и без особого разбора усваивал далеко не лучшие ценности «изячной жизни» по ее бульварным образцам.

Блестящим выражением такого социального типа стал «бывший партиец» Пьер Скрипкин — «Клоп» Маяковского и дальний родственник горьковских персонажей, но в новых условиях весьма гордый незапятнанным пролетарским происхождением:

«Присыпкин. Товарищ Баян, я за свои деньги требую, чтобы была красная свадьба и никаких богов!. Понял?

Баян. Да что вы, товарищ Скрипкин, не то что понял, а силой, согласно Плеханову, дозволенного марксистам воображения, я как бы сквозь призму вижу ваше классовое, возвышенное, изящное и упоительное торжество!