Сердце пудренное - Лев Исаакович Моносзон

раз

как дедику писать о революции

гусиное перышко дрогнет.

Дедик забудет, как писать он горазд,

дедик волнуется,

шевелит усами сумрачно и строго.

И на свитке длинном-длинном

чернеет круглая клякса.

Дедик с перышком гусиным

знают, чего в этом мире надо бояться.

«От вашей бойни…»

От вашей бойни

сердце мое, как церковь, где на клиросе

торжественно и скорбно

крылья «вечной памяти» выросли,

и мне больно,

как молящейся старушке с горбом.

Ведь не поверите:

когда война, совсем обезумевшая,

под пулями мечется и мечется,

в пыли полей кровь и слезу мешая;

когда жестокий гребень смерти,

как у какой-нибудь высохшей буфетчицы,

с головы Вселенной

целые пряди людей выдрал, –

вы

во имя какой-то свободы, будто бы пленной,

как хищная, двуликая выдра

подкрались к берегам Невы.

Взмутили темный и голодный люд

словами лживых обещаний.

Дрессированные клоуны,

жонглеры на канатах идей и увещаний,

вы знали, что тут наверное клюнет,

потянет люд за вами – в мутные уклоны.

И скоро город сонно-серый,

урчащий зловеще и злобно,

вскипел, закричал и растопался,

как чиновничек, выпивший мадеры,

и на прорехах площадей, издревле лобных,

гудящими толпами заштопался.

И внезапно,

как в сказках моряка-Синдбаба,

отовсюду высунулись занозы и занозенки –

с юга и севера, с востока и запада

– и город окоченел, как рязанская баба,

на аэроплан вылупившая зенки.

И в унисон войне озверевших народов

кровь хлынула потоком из заноз.

На баррикады! На груды из бочек!

Не забудьте позорные роды:

России мертворожденная дочка

схватила Россию за нос.

И острый запах крови и пороха

опрянил застывшую челядь.

Россия зарделась кровавым разгулом,

Стенькиным посвистом вспорота,

раззудилась, орет, трупом от крови раздуло,

вся Россия – жующее мясо челюсть.

Города

точно матери над трупом ребенка.

Отчаянно застыли зияющие смертью провалы.

Оборванные провода

точно волосы, не чесанные гребенкой.

Всюду кровь, точно сердце болью прорвало.

Стреляют в окна, ранят девушек,

свирепо доколачивают раненых.

Пьяные, ревущие –

разбирать-то где уже –

на панелях каменных

прикладами черепа плющат.

А за баррикадой студенты сгорбились

сумрачно и деловито.

Молча падают. Молча умирают.

Это их имя вписано в скорби лист.

Это их имя славой овито.

Это им удалось умереть перед раем.

И смерть их окружила ореолом героизма

слово: «товарищ»,

оскверненное вами,

вами, меняющими богов из каприза,

как варежки,

вами, преступно играющими преступными словами.

А потом, когда успокоилось

и вы взяли верх –

ну, и что же?

оттого, что заперт в тюремные стойла

противник, как ялик в шхерах,

уничтожен?

оттого, что в мертвецких трупы горами гниют,

и люди в очереди стоят

узнать – не свой ли –

вам легче, у вас уют,

на каждые вонзенные сто ядр

вы тысячи удобств присвоили?

Стыдитесь, люди.

Еще не разучились звереть

в век Маринетти и ван Гога,

в век Скрябинских обрывчатых прелюдий,

когда человечество неловко закинуло ногу

за порог каких-то страшных дверей.

И если мир не клиники

для безвольных идиотов,

то и не место

плясать жестокий и длинненький

пляс готтентотов,

душителей невест.

Будет! Довольно!

Мир наш большего стоит,

чем быть затопленным кровью.

О, если б дожил Лев Толстой

до дней России вольной,

какая бы боль зажглась под сумрачной бровью!

Вот они, вот они, вот они

движутся и движутся

в черной торжественной ртути,

вязнут в презрительно плюнутой небом блевотине,

угрюмые, как ижица,

и страшные, как ужин на редуте.

Вот они, вот они, глядите

сердце выверните в глаза,

видите – зубы прогнившие оскалили,

рваные пулями мяса медлительно

колышут – к земле, назад,

где зарыты гудящие кабели.

Это убитые,

смотрите, смотрите

дьявольскую какую гримасу скорчили,

кровью облитые

пальцы скрючили в досчатом корыте,

сощурили глаз, посинелый и порченный.

А на впадинах серых щек,

покрытых осенней хлябой влагою,

мертвые тени бросает крась рваных рубах.

И еще, и еще, и еще

под черными флагами

почерневшие трупы в черных гробах.

Я за ними,

поднимая издышанное парево,

тысяченогая рвань человечьих ублюдков,

без лица, без имени –

одно бурчащее варево

голодных желудков.

Дети – в картузах до ушей –

двуногие туберкулезные палочки,

синекожими разбухшими головами никнут,

сгибая цыплячьи шеи.

Грязные женщины идут вразвалочку,

тупые, как монеты из никеля,

покачивают животом,

который раз вздутым.

Девушки хилые,

никогда не мечтавши живо о том,

что они – от солнца в саду тень,

а сад – расцветенный любовью милый.

А дальше

суровые и сморщенные лица

штыки, штыки вонзают в тучи –

охраняют кровавые залежи,

как будто каждый боится,

что вздыбится вихрь летучий

и их покойников

и их героев

взметет на небо из гробов.

Берегитесь! ряды пеших и конников

станут горою

за славу взбунтовавшихся рабов.

И снова, и снова

гробы несут

десятками, сотнями

и трупы скалят зубы на сановный

торжественный Божий суд:

если жизнь отняли

и залили трупным запахом

как стеклом, мешающим дотронуться,

то какие суды и чистилища

страшны в небьих лапах,

какой испугает на троне царь,

когда каждый слюною смерти вылощен?

И снова мертвые,

посинелые, изодранные, обгорелые,

с ватой на том, что прогнило,

крючат пальцы, пулеметами обтертые,

ищут страшным глазом, что согрело